— Я вовсе не жгу бумаги, — серьезно ответил Грибоедов, — бумага плотная, сырая, она еще не скоро сгорит. Не мешайте мне, прошу вас, Иван Сергеич.

И Мальцов ушел.

Бумага горела ярко. Стало тепло.

Тогда Грибоедов стал обогревать руки перед камином.

— Тепло, — сказал он весело, — все всегда хорошо.

И, ложась спать, он укутался в одеяло и еще раз посмотрел на огонь. Потом повернулся к стене и заснул сразу же здоровым, спокойным и глубоким сном.

Агенгер, кузнец, живший неподалеку от мечети Имам-Зумэ, постился уже вторую неделю и вторую неделю не прикасался к жене. Он поступал так всегда перед днями мухаррема, но в этот год погиб его сын на войне и погибло много лошадей, подковывать стало некого. Он не ощущал обычного облегчения от поста, хотя исхудал. Он был голоден, снилась женщина, не его жена, а другая, он мучил ее, выворачивал ей руки, и все было мало. Он спал глубоко, но в шесть часов утра вскочил и, еле одевшись, выбежал на крышу. Протирая глаза, он смотрел на соседние крыши, плоские и пустынные, и сердце у него колотилось. Он подумал, что проспал. Тогда на крыше, напротив, через узкий переулок появился его сосед, сапожник, и тоже посмотрел испуганно на агенгера. Не говоря ни слова, они побежали вниз, каждый в свою каморку. Агенгер схватил свой тяжелый молот. Он показался ему слишком тяжелым, агенгер бросил молот и поднял с пола, из разного хлама, ножик, обмотанный тряпкой. Ножик был слишком легок. Он заткнул его за пояс, схватил молот и, волоча его, снова выбежал на крышу. Соседние крыши шевелились: женщины смотрели, вытянув шеи, в сторону мечети Имам-Зумэ. Мужчины легко бежали по переулку, один, другой, третий. Воздух был стоячий. Вдруг кузнец соскочил опрометью с крыши на широкую низкую стенку забора, спрыгнул и побежал — к мечети. Белая задняя стена ее была видна, и там никого не было.

Колебался, как бы легкий человеческий ветер, — прозрачный звук, вздох:

— Эа-Али…

И когда кузнец, как мальчик, прыгая кувалдой по земле, вскочил в тысячную толпу, Мулла-Мсех кончил говорить, — и кузнец успел закричать, глядя в рот соседу:

— Эа-Али-Салават!

Доктор Аделунг вставал рано, в шесть-семь часов. Ложился он спать не позже девяти. Он уверял, что дисциплина сна и пищи для человека важнее, чем климат и температура тела. В половине седьмого он сидел в старом шлафроке за столом и вносил в дневник те сведения за истекший день, которых не успел вчера внести за поздним временем. Он писал:

«Января 30.

М-г Maltzoff ведет себя расточительно и неприличен в сем случае: ибо не должно выставлять частное богатство на вид, при общей некой скудности. Что неприятно А. С. Г. Закуплено им столько тканей, будто бы дома имеет гарем. Между тем холост. Хвалится Львом и Солнцем и носит оный на груди; остается для ведения дел. Завтра поднесем подарки шаху. Послезавтра — снова в дорогу.

Разговор с евнухом. Оказывается, нравы гарема шахского не вовсе чисты. Измена одной жены. (Много способствует одеяние женское, под чадрою сам муж не в состоянии определить, его ли то жена.) NB. Безнаказанность. Ибо шах не должен всенародно признаваться в таком событии, а здесь все скоро разносится. Сообщил также: в уплату восьмого курура предназначено шахом нечто из его сокровищницы: алмаз, повсеместно известный под именем Шах-Надир. Принадлежал сему воителю, и на гранях вырезаны три арабские надписи — одна из них имя теперешнего шаха. Убедил Якуба писать записки».

Доктор прислушался. Несся отдаленный шум, неясный, слитный. Он подумал и записал:

«Тегеран по сравнению с Тебризом гораздо шумнее. На базарах нет того дня, чтобы не было драки. NB. Сообщить Сеньковскому о музыкальных инструментах».

Без стука ворвался Мальцов. Доктор с неудовольствием на него взглянул. На Мальцове был фрак, накинутый на ночную рубашку.

— Что привело вас, любезный Иван Сергеевич, в столь раннюю пору?

Но Мальцов схватил его за руку.

— Доктор, доктор, бежим, ради бога… Вы слышите?

Шум, действительно, рос. Он становился более членораздельным.

— Эа, А-ли, — всплеснуло где-то. Доктор поднялся и выпучил глаза.

— Ну и что же? Мальцов заплакал.

— Доктор, милый, разве вы не видите? — сказал он в тоске.

Доктор подумал.

— Вы полагаете, что это…

— Бежим, бежим немедля.

— Куда?

— Ах, я не знаю куда. — Мальцов метался и плакал. Доктор надулся. Шлафрок его разлетелся в обе стороны.

— Вы сошли с ума, — сказал он, — идите к Александру Сергеевичу и немедля разбудить!

Мальцов замахал на него руками, пальцы прыгали каждый в отдельности. Он, не слушая, выскочил. Доктор пил воду и прислушивался. Вдруг он поставил стакан.

— Джахххат… — шло издали.

Он постоял еще секунду, держа в руке стакан, быстро скинул шлафрок и надел мундир. Оглянулся и нацепил шпагу, коротенькую, как мышиный хвост, надел фуражку и вдруг снова бросил на стол. С удивительной быстротой затолкал свои листки в стол. Вышел за дверь. И на дворе, раздув ноздри, он понюхал, как пес, воздух.

Гарью не пахло.

Шум шел из соседних улиц, и шел прямо на ворота.

Доктор резко повернулся и замаршировал на задний двор. Казаки на часах крепко спали. Он не разбудил их.

— Авв-а-вв-а-вва, — говорил Сашка.

— Авва-а-вва, Александр Сергеевич, — он стучал зубами и толкал Грибоедова.

Грибоедов спал.

Наконец он сел в постели и посмотрел на Сашку далеким взглядом. Надел очки и проснулся.

Старик Дадашянц, привезший ночью подарки для шаха, стоял за Сашкой.

Грибоедов свесил голые ноги. Ему было холодно.

— Что тебе нужно? — спросил он сердито.

— Ваше превосходительство, — сказал сипло старик и снял круглую шапку, — идет толпа. Нужно гнать Якуба.

Грибоедов смотрел на редкие потные волосы, привыкшие к шапке.

— Ты кто такой?

— Я Дадашянц, — сказал жалобно старик и попятился за Сашку.

— Так вот, если ты Дадашянц, так я запрещаю тебе вмешиваться не в свои дела. Тебя сильно избаловали. Ступай.

— А ты что? — спросил он Сашку. — Чего ты взыскался? Я еще полежу. Через десять минут подашь одеваться.

И Сашка успокоился.

Ровно через десять минут Грибоедов оделся. Он надел шитый золотом мундир, а на голову треуголку — как на парад. Вышел на двор распорядиться. И он услышал шум, похожий на вой райка, аплодирующего Кате Телешовой, как он однажды слушал его из буфетной комнаты. И вой вдруг прекратился, как будто Катя стала повторять нумер.