Фаддей Булгарин, склоняясь над корректурою «Пчелы», правил: «…благополучно прибыв в город Тегеран, имел торжественную аудиенцию у его величества. Первый секретарь г. Мальцов и второй секретарь г. Аделунг в равной мере удостоились…»

Мальцов стоял посередине комнаты и старался не смотреть на свои широкие штаны. Комната, хоть и в шахском дворце, была довольно бедная; малая, но чистая.

Зилли-султан, толстый, бронзовый, разводил руками и, не глядя в глаза, низко склонялся перед сарбазским мундиром. Горесть его была большая, и он был действительно растерян.

— Mon dieu,[91]— говорил он и подносил руку ко лбу, — mon dieu, я, как узнал, бросился усмирять, но меня изругали, стреляли в меня, — и шепотом, сделав страшные глаза: — Я боялся за его величество — дворец был в опасности, — Я потерял голову, я бросился защищать дворец его величества. Это бунт, ваше превосходительство… Аллах!

Мальцов вовсе и не был превосходительством.

— Ваше высочество, я понимаю вас, — сказал Мальцов, — эти народные волнения… Будьте уверены, ваше высочество, что я ценю… Единственная просьба к вашему высочеству — отпустить меня немедля в Россию, чтобы я мог засвидетельствовать… Печальное недоразумение… Народное волнение…

Зилли-султан притих и, склонив несколько набок голову, наблюдал за человеком в широких штанах. Потом он спохватился:

— Через три дня, ваше превосходительство. Через три дня. Вы понимаете сами: чернь… cette canaille.[92]Необходимо подождать три дня. Все, что вам угодно, найдете вы здесь. Эти ферраши будут охранять спокойствие вашего превосходительства…

И ушел. Ферраши стояли у дверей. Мальцов подождал и — высунул нос. Он оглядел их, улыбнулся, зазвал. Один понимал по-французски.

— Прошу вас, — сказал Мальцов, — вот тут на мелкие расходы…

Он вытащил перед самым их носом пакет с ассигнациями и всунул тому и другому по пачке. Взяли, конечно.

— Прошу вас, — сказал Мальцов, — вы понимаете? Мне нужно узнать. Мне нужно было бы узнать, что обо мне говорят. И каждый раз… — он прикоснулся пальцем к пакету.

Три дня сутра до вечера волочили Вазир-Мухтара с казаком, Сашкой, кошками и собаками по улицам Тейрани. Он почернел, ссохся.

На четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.

Голову кебабчи бросил в канаву на третий день. Она ему надоела. Он брал ее к себе по ночам, чтобы никому не досталась, но нужно было носить пирожки, праздник прошел, и он бросил ее в канаву.

На четвертую ночь пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской оградой, в выгребной яме.

Три ночи по дорогам тянулись из Тегерана молчаливые караваны; убегали армянские купцы.

Так тянулись во все стороны слухи.

Появился в городе Тегеране доктор Макниль, довольно спокойный.

Скакал курьер от шаха к Аббасу-Мирзе. Юный Борджис совершал обратное путешествие из Тегерана в Тебриз с письмом доктора Макниля полковнику Макдональду.

Ждала Грибоедова Нина и смотрела в глаза леди Макдональд, как смотрят девушки на старших подруг.

Она беспокоилась: не было писем. Она думала, что Александр забыл ее. Ей было очень скучно. Тошноты у нее прекратились.

Ферраш оказался толковым. В тот же день он сообщил Мальцову, что принц Зилли-султан был у Мирзы-Масси и что Мирза-Масси посоветовал: оказать Мальцову всевозможные почести, содержать его хорошо, ни в чем не отказывать, отправить его, по его желанию, в Россию и дорогою убить.

«Сделанное дело есть сделанное дело, свидетели же всегда излишни», — сказал Мирза-Масси.

И Мальцов дал феррашу пачку ассигнаций.

Содержали его хорошо. Ему приносили жирный плов, фрукты, конфеты, шербет. Он делал вид, что сыт до отвалу, — и в самом деле пишхедмет уносил пустые блюда. Как только закрывалась дверь за пишхедметом, принесшим обед, Мальцов пригоршнями брал плов и конфеты и, тихонько ступая, согнувшись, нес в темный угол. Там он складывал все под ковер; шербет же выливал в урыльник. Он голодал жестоко и все бегал в темный угол, все щупал руками жирные куски, но тотчас же прятал их, не прикоснувшись. Только два раза в день просил он ферраша принести ему воды похолоднее, никого не беспокоя, прямо из фонтана, ссылаясь на то, что привык к этой воде и она хорошо действует на его здоровье.

И на третий день утром в комнату к нему собрались все визири. С глубочайшим уважением, медленно кланялись они. Тут были старый дервиш, Алаяр-хан и другие. Толмач стоял, переводил. Другой толмач расположился скромно в углу, с чернилами и бумагой, и чинил перо. Мальцов, в халате, сидел. Он чувствовал боль под ложечкой, и его тошнило. Это была аудиенция, какой не бывало у Вазир-Мухтара.

— Аллах, Аллах, — сказал дервиш, — вот падишах уплатил восьмой курур, и что же? Воля Аллаха!

— Аллах, — сказал Алаяр-хан, и Мальцов впервые услышал его голос, — вот что сделали муллы и народ тегеранский, народ непокорный и дикий.

— Mon dieu, — сказал Абуль-Гассан-хан, — ah, mon dieu! Какой позор для всего Ирана! Что скажет император! Падишах, видит Бог, не хотел этого.

Они почти не смотрели на него, они сидели, покорные, тихие. Много их было.

Мальцов быстро подумал: вот оно!

Он вскочил с места, и все подняли на него головы, все смотрели и ждали.

Мальцов был бледен, в вдохновении.

Переводчик еле успевал переводить.

И чем далее он говорил, тем шире раскрывались глаза у сидящих, и глаза эти были удивленные.

— Нужно быть безумцем и преступником, — говорил Мальцов, все больше бледнея, — чтобы хоть на одно мгновение подумать, что его величество допустил бы это происшествие, если бы хоть минутою ранее знал о намерении черни. Увы, я происхожу из такой страны, которая довольно знает своевольство народное, и император русский, взошедший на престол при известных вам обстоятельствах, твердо надеюсь, поймет это. Я знаю, что дворец падишаха был в опасности. Я — единственный ныне русский свидетель того, как милостив был падишах к послу, какие беспримерные почести оказывал он ему. Но, — он перевел дух, остановился и горестно покачал головой… — Но — я буду говорить правду, — он вздохнул, — я знаю, кто виноват во всем, что случилось.

Алаяр-хан повел глазами. Мальцов и вида не подал.

— Виноват, к великому моему сожалению, — русский посол. Он, и только он.