Михайлович, тогда еще просто Гриша, его портреты на Андропова переделывал. Потом на Черненко, а потом и на Горбачева. Пятно на лбу сделает, брови густые замажет и — вперед. С цыганом хуже приходилось, из него Раиса Максимовна никак не получалась. Но и здесь он вершин достиг. Но тут и Горбачев «дуба дал». В переносном, конечно, смысле. Вместо целостной страны с одним своим пятном и остался.

И тогда наш Григорий запил. По-настоящему, как и я в свои годы не пил. Все пропил, все. Вплоть до красочного растворителя. А когда врачи его протрезвили, и велели обстановку сменить, и нарисовали свои картины: что будет, если он их не послушается, — только тогда он продал городскую квартиру и купил этот дом.

А в тот памятный для всего человечества день я сам его с «Краснодаром» виде; — не выдержала, значит, душа поэта, у нас это часто случается, правда, больше зимой, когда электричество выключают и, кроме как постельной работой, заниматься нечем.

И видно, после «Краснодара» талант его, долгое время скрываемый, новую силу обрел. А что Наташечка ему нравится, на то и художник. И какая ерунда вся моя ревность перед волшебной силой искусства. Вот о чем я подумал в данный момент.

Так размышлял я, лежа на широкой трубе газопровода, на солнышке, подставляя всего себя его ласковым лучикам, на поляночке, между лесом и речкой.

Жужжали мухи с утиной фермы, надоела им, милым, ежедневная пища, о красоте мира подумали, вот и прилетели сюда, на чистый полевой воздух. Где-то далеко залаяла собака, но не художника нашего Верка, у той лай тонкий, а какой-то другой пес, басовито залаял, скорее всего пришлый. Сейчас многие собак бросают, они к нам потянулись, в деревню, на подножный корм, будто у нас легче.

Так я лежал под солнышком, в тепле и ласке, вдруг слышу голос родной:

— Валер. Это ты?

«Господи! Неужели Шурка?»

Обычно я по запаху ее чувствую. Кто на утиной ферме работал — знает. Запашок там — ой-е-ей. А тут — только травой да медом пахнет, ни уток, ни фермы, и вдруг она.

Я голову поднял — точно она, хотя в глазах после солнца круги зеленые. И голова Шурки как у святых, в ярком солнечном нимбе. Только ее сейчас и не хватало.

— Шурка! Шуреночек!

— Я думала, не узнаешь.

— Что ты, Шуреночек.

Последнее время я и думать о ней забыл. Чувств особых никогда не испытывал, а как Наташечка моя молодеть стала, тут вообще. Вроде и не было ее.

Шурка присела рядом, в ногах.

— Что случилось, Валер?

— Машина сломалась, а запчастей нет, нет запчастей, понимаешь? Я механику говорю, у дочки его шестой месяц пошел, а хахаль ее третий месяц в запое…

— Ты мозги мне не пудри.

Она погладила меня по сапогу:

— Я соскучилась, Валер.

— Правда?

Пришлось сесть и обнять ее.

Шурка засмеялась и немного отодвинулась:

— Мне нельзя, Валер. Понимаешь? Нельзя.

Так она цену себе набивает. Чтоб долго-долго ее упрашивать, слова красивые говорить, а потом оказывается — все это вранье, кокетство одно. Обычно я всегда своего добивался. Злюсь, конечно, а ей только и надо, силу свою почувствовать. Но сегодня я очень ее словам обрадовался.

— И мне нельзя, — сказал я. — И у меня дела.

Сказал просто так, имея в виду происшедшее. С Лехой,

с солнцем и вообще, с мыслями своими.

— У тебя?!

Шурка вылупили глаза. Глаза у нее были синие-синие. По утрам я всегда удивлялся. Вечером не до этого, не до глаз. А утром, когда опохмелился, все детали отлично видны. И глаза, и другие прелести…

— У тебя, Валер?! У тебя дела?

И вдруг мне пришла идея, как от нее отвертеться. Вспомнилось всякое, что по телику показывают.

— Да, — говорю. — Я… это… пол поменял.

— Ка-ак?

— Надоело упрашивать, слова говорить. Пусть меня теперь все упрашивают.

— Врешь!

— Зачем мне врать?

— А ну, покажи.

— Что показать? Не зажило еще.

— А обо мне ты подумал?

— А чего мне думать? У тебя муж есть, главный бухгалтер, и Васька еще есть, из яичного цеха. И этот, нормировщик… Как его?

— Кузьмич?

— Вот-вот. Пусть они думают.

— Значит, ты из ревности? Да, Валер?

— Как хочешь, так и понимай.

Шурка заплакала.

— Прости меня, Валер.

Она всегда всему верила. По скуластенькому лицу побежали слезинки. Мне стало жаль ее.

— Не плачь. Может, не приживется еще.

— Что?

— Ну, это… Что мне хирурги сотворили. Ну, из-за чего я к тебе всегда ездил, ну это.

— Это?

— Да, это… Не то, что ты думаешь. То мне отрезали. А сделали другое, как у тебя. Это.

— Значит, теперь у тебя все есть?

Шурка встала, отряхнула задницу от ржавчины. Задница у нее отличная, крепкая. Такая, что я пожалел о своих словах. Все прошлое в голову ударило и в другие места.

Я отодвинулся от нее.

— Ты чего?

— Ноги отсидел.

— Может, чего другое?

— Нет. Этого больше у меня нет.

— Ладно, Валер. Я пошла. Хороший ты мужик был. Хоть и алкаш, но хороший. Полюбила я тебя. И вовсе не из-за этого. Понимаешь?

— А из-за чего?

— Сама не знаю. Душа у тебя хорошая, добрая.

Такая жалость вдруг на меня накатила, такая нежность заполнила, до самых потрохов. Почти как к Наталье… Ну, почему так устроено? Почему нельзя сразу двух любить? Чем они виноваты?

— Шурка, Шуреночек. Голубоглазенький мой, скуластенькая.

— Поздно, Валер. Поздно.

— Не поздно.

Вдруг меня осенила идея:

— А может, тебе… Тоже операцию сделать?

— Зачем?

— Станешь как я был, до операции. И тогда ты… То есть ты и я… Могли бы как раньше… Только наоборот. Ты понимаешь?

Ответа не помню. Так она мне сапогом врезала. По этому самому, что не зажило еще.

Неделя прошла, как мы с Лешкой не виделись, вот я к нему и пошел.

Лешку я застал в глубокой задумчивости. Перед ним стоял школьный глобус, он вертел его направо-налево, тыкал шариковой ручкой то в Уральский хребет, то в Японские острова, будто нацеливался для ракетно-ядерного удара. На глобус иногда садилась муха, но дело было не в ней. Если бы он по мухе хотел попасть, то бил бы мухобойкой, а не этим карандашом. У мухи тогда бы не было ни единого шанса в живых остаться.

Лешка не обернулся, когда я вошел, а когда сел рядом за обеденный стол и задел его локтем, уставился на меня, будто это не я, друг его сердечный, а неопознанный летающий объект.

— Здорово, товарищ.

— Здорово, Валер.

— Чем шарик тебе наш земной не