мотоцикл, который еще от немцев остался, и в город, на «жэ-дэ» станцию. А там и без него цветочников тьма. Кто с розочками, кто с гвоздичками, и с синими тюльпанчиками тоже, но чернильного происхождения. Когда чернилами поливают, синюшные иногда вырастают.

Цветочники сразу отличие заметили. Его тюльпаны синим горят, а их еле-еле светятся.

— Чем красил, папаша? — спрашивают его.

— Портвейном, — отвечает Федор. — Краснодарского происхождения.

Общий хохот в рядах — веселый дядя притопал.

— Портвейном так портвейном, только цену не сбивай.

Тут поезд с юга подходит, из Азии, в нем военный вагон, с красным крестом, медицинский. С афганской границы. И с повязками солдатики из окон выглядывают. У кого — на руке повязка, у кого на лбу — все в окна смотрят. У одного — на глазах, но тоже смотрит в окно, хотя что он может увидеть? Ясно — ничего. Второй, рядом с ним, рассказывает, какая станция сейчас, названия читает.

В это время наш Федор вдоль вагонов идет, цветочки предлагает. И к этому вагону тоже подходит:

— Цветочков не желаете?

И вдруг тот, что с повязкой, через окно перегибается:

— Тюльпаны, — говорит. — Синие.

Как он увидел, как разглядел, повязка на глазах.

Всполошились все, и друзья, и врачи:

«Видит, видит!»

Но как он мог увидеть, когда повязка?

Федя ему все тюльпаны отдал, он сам на заре юности воевал с Германией, не с той, что наша сейчас, а с другой, настоящей, что напала при Сталине.

Вот такая история. Про Федю и про его тюльпаны… А какое отношение ко всему имеет, сказать не могу, и сам не знаю.

Деревья начинали желтеть, проплешины в листьях становились все больше, и солнце не шпарило, как летом, а чуть согревало, вроде тоже готовилось к зиме, экономило тепло. Хотя чего его экономить? У него тепла на многие миллионы лет.

Димка я встречал, но он не вступал со мной в разговоры. Был угрюм, молчалив, весь в новом задании — достать энергию для перемещения Земли.

Как-то мы встретились на озере, я по берегу шел, а он по воде. Да, да, по воде. Шел по ней, яко посуху. Я чуть не свалился с обрыва:

— Ты че? На воздушной подушке?

Он хохочет:

— He-а. Пленка такая сверхтонкая, из той же воды.

— Какая пленка?

— Уголь, например, и алмаз — по сути одно и то же. Как лед и вода. У воды до сих пор было три состояния. Жидкое, ледяное и пар. А я обнаружил четвертое, совсем недавно. Капельку в реку кинул, она по поверхности растеклась, и вода стала как асфальт. Ходи по ней или на тракторе твоем ехай.

— А капелька эта — что?

— Та же вода, но в четвертом состоянии. Я молекулы у ней местами поменял.

— Ну, ты даешь!

— Даю, — сказал Димок. — Только с Лехиной задачей никак не справлюсь. Слыхал про озоновый слой?

— Ага.

Тут он взобрался на берег, достал из штанов помятый рисунок.

— Озоновый слой весь энергией заряжен, до самых потрохов. Если ее привлечь для нашей задачи, ответ будет найден.

Димок развернул рисунок, и я увидел огромную сетку, в ней наш земной шар. Земля как баскетбольный мяч лежала в корзине. А трос от сетки шел в наши Огрызки.

— Здесь у меня — пульт управления, вся энергия из озонового слоя стекается сюда, в водокачку. Тут она вся собирается, я включаю рубильник и… Ба-бах — жуткий выброс энергии… И мы в другой галактике, вопреки всем законам природы.

— Здорово. Но где такую сетку возьмешь?

— То-то и оно, в этом и загвоздка. Сетка должна быть тонкая, почти невесомая. Метра полтора я сделал, но здесь нужен другой стандарт, миллион километров. Хочу…

Он перешел на шепот:

— У Михея одолжить. Если его поднапрячь, а? Он что хочешь вообразит. И эту сетку. Как думаешь, Валер?

Деда Михея последнее время я видел редко, он все книжки свои читал, почти не выходил из дома. Но присутствие его в Огрызках ощущалось. Появились в нашей деревне красавицы полуголые. Дед какой-то журнальчик нашел, вот они и стали гулять по нашим просторам, загадочные, молчаливые, а чуть коснешься рукой, исчезают. Одна лишь не исчезла — Наташечка моя, я в темноте ее за михеевскую принял. Чуть задел, она рассердилась: «Ты че, Валер, на своих бросаешься?»

К девицам этим все отнеслись спокойно, не кричали, не ругались. Ну ходят и ходят, нас же не трогают. Раньше бабы подняли бы визг: «Штаны еще сними, бесстыдница!» А сейчас — молчат. Может, и сами не прочь так походить, да фигура не позволяет.

И только Груша сердилась:

— Нельзя, не по-нашему. Это наша земля, не Америка.

А дочь ее, наоборот, радовалась:

— И хорошо, пусть ходят. Жаль, что не Америка.

И проводила ладонью по горлу:

— Мне эта земля — во!

Дочь Груши жила в соседнем доме, но не разговаривали они лет двадцать. Что произошло — не знаю. Знаю, что дочь пила по-черному. Женский алкоголизм — самый страшный. От нашего можно излечиться, от ихнего — нет. Единственный способ — пол поменять. Как я. Возможно, только тогда получится.

К деду Михею мы направились делегацией, вчетвером: я, Димок и Лешка. И художника еще прихватили, с картинами, он специально их нарисовал по такому случаю.

Дед Михей лежал на высокой кровати и что-то читал. Вид у него был торжественный: белые подштанники, тесемочки внизу на бантики завязаны, а из-под них синие носочки выглядывают, абсолютно целые, без дыр. А около кровати тапочки стоят, слева — на левую ногу, справа — на правую.

— Ты что, дед, помирать собрался? — спросил Леха. — Чего так вырядился?

Дед положил книгу на тумбочку, снял очки. Их тоже положил на тумбочку, потом окинул нас ласковым взглядом:

— Зачем помирать? Жениться.

— Же-ниться?! На ком, если не секрет?

— На ком, на ком… На ней, конечно.

Бабка Дуня затряслась от хохота:

— Не расписаны мы, он и выдумал жениться. Совсем спятил от книжек своих.

— Сначала — свадьба, — сказал дед. — Потом я завещание тебе оставлю. И всю недвижимость тебе, дура, отпишу. А ты — «спятил, спятил». Выбирай выражения.

— Какую недвижимость?

— Изба — наша недвижимость. Не сдвинешь ее, вот эна и «недвижимость».

Я повернул книжку, чтоб прочитать название. «Карл Маркс. Капитал». Все ясно.

— И капитал тоже тебе оставлю, — сказал дед.

— И много энтого у тебя?

— Коммерческая тайна.

Мы переглянулись.

— Каждый своей жизни хозяин, — сказал Димок. — Хочешь жениться, имеешь право. Но сначала надо новоселье устроить.

— Какое еще новоселье?

Мы поняли, Димок