Призраки казненных священников оказались страшнее, чем все их проповеди и мессы. Рассказы об их мученической доле разносились устно и печатно и вкупе с нападками на королеву и двор привели к еще более массовому переходу людей в католическую веру. Чтобы хоть как-то противостоять этому, власти выпустили целый ряд официальных документов, в которых всячески подчеркивалось милосердие и добронравие Елизаветы, и в частности, обращалось внимание на то, что она дарует помилование многим приговоренным к смерти. Но эти заявления не могли рассеять тяжелого впечатления от недавних казней, особенно за границей. «Есть люди, пьющие кровь так же легко, как дикие звери — воду» — так отзывался о советниках английского двора один европейский иезуит. А во главе их, добавлял он же, стоит злобная, кровожадная королева Англии.

Как раз в это время ее донимала сильная боль в ноге, что вместе с обескураживающей новостью о военных неудачах повстанцев и поддерживающих их английских войск во Фландрии заставило королеву весьма неласково встретить испанского посла Мендосу, когда тот попросил аудиенции. Мендосу провели в личные покои Елизаветы в Ричмонде, где она в окружении двух членов Совета и трех фрейлин восседала под королевским балдахином.

Обычно, принимая иностранных послов, Елизавета спускалась с возвышения, делала шаг навстречу гостю и, протягивая руку для поцелуя, изысканно приветствовала его на итальянском: «Sia il ben venuto, signor ambasciatore» — «Добро пожаловать, господин посол!» На сей раз при появлении Мендосы Елизавета даже не пошевелилась и, словно бы не замечая его, продолжала разговор с приближенными, а когда все же соизволила повернуться к нему, заговорила, не поприветствовав, о том, как досаждает ей боль в ноге, не утихающая уже долгое время.

Обескураженный таким приемом, Мендоса все же проглотил обиду. Он снял шляпу и, вежливо поклонившись, сказал, что, хотя этой аудиенции он добивался необычайно долго — слишком долго, на его взгляд, — он готов подождать еще, лишь бы не досаждать ее величеству делами, когда ей так плохо. Имея в виду сложившиеся обстоятельства, Мендоса проявил максимум любезности. Действительно, королева день за днем отказывала послу во встрече, и только сегодня в полдень ему неожиданно дали знать, что Елизавета примет его через два часа. В это время он находился в десяти милях от дворца, однако же немедленно сорвался с места, и что же? — трое здоровенных офицеров охраны и вслед за ними лорд-камергер сказали ему, что он опаздывает.

Мендоса замолчал, ожидая, что королева поблагодарит его, как обычно, за сочувствие, но Елизавета не сказала ни слова, лишь провела ладонью по больному бедру.

«Что там насчет письма, которое вы получили от Его Величества?» — заговорила она наконец.

Мендоса протянул ей послание от Филиппа II. Г1о мере чтения Елизавета явно выказывала все большее раздражение, ибо король обвинял ее в агрессивности и провокациях. Дочитав до конца, королева надменно заявила, что, если бы она действительно решила затеять свару с Испанией, королю Филиппу пришлось бы мобилизовать весь свой флот, отозвав его от иных дел.

На что Мендоса невозмутимо ответил, что могучий испанский флот способен взять верх над любым противником, как бы силен тот ни был. И далее представил целый перечень претензий к английской короне: Елизавета снабжает Алансона деньгами, которые позволяют ему вести боевые действия против испанцев в Нидерландах; английские пираты перехватывают торговые суда Испании; Дрейк так и не вернул награбленное. «Чего же еще? — прямо спросил посол. — Следующий шаг — открытое объявление войны».

Елизавета, не дав себе труда даже задуматься, раздраженно ответила, что ей ничего об этом не известно. И вообще она не понимает, о чем идет речь.

«Как? — изумился Мендоса. — Ведь мы с Вашим Величеством в свое время добрых три с половиной часа говорили на эти темы». — Быть может, она «лучше будет слышать, если заговорят пушки»?

Если он собирается шантажировать ее, Елизавета грозно выпрямилась на своем возвышении, она отправит его туда, где он и слова произнести больше не сможет. Но в голосе ее не слышалось обычной решительности, и Мендоса не преминул отметить эту перемену.

Наверное, Елизавета сильно устала. Боль в бедре пульсировала немилосердно, а поскольку лекарства она ненавидела, то и избавиться от страдания не представлялось возможным. Но это недуг физический, а помимо того навалились и худшие беды. Ситуация в Нидерландах не давала покоя, подталкивая к началу настоящей войны и истощая казну. Императивы внешней политики постоянно сталкивались с интересами подданных, которые она воспринимала как никогда остро. Окружающие ее мужчины, все более навязчивые в своих советах и непостоянные в своих взглядах (сказываются возраст и сложная политическая ситуация), обступают со всех сторон, недовольные тем, как она пользуется их жесткими рекомендациями. Сесил, говоря о тяжелом положении, сложившемся в Англии, грустно покачивает головой, Уолсингэм настаивает, чтобы Елизавета нанесла решительный удар по католикам, Лестер постоянно сетует на растущее количество нонконформистов и нежелание королевы взглянуть в лицо угрозе, которую они представляют. «Пусть хоть Всевышний откроет ей глаза!» — пишет он Уолсингэму, умоляя Бога сделать то, чего не могут добиться приближенные.

Еще какое-то время Елизавета и Мендоса обменивались угрозами, но вскоре оба увидели, что такой путь ведет лишь в тупик, и королева первой положила конец этой перепалке, предложив Мендосе вызвать своего секретаря; сама же отослала фрейлин и распорядилась, чтобы советники приняли участие в разговоре.

На всякий случай она повторила для них слова Мендосы о «языке пушек» и, вновь перейдя на хвастливый тон, посоветовала послу не запугивать ее. Тот сразу же сделался снисходителен и галантен. С улыбкой взирая на ее «разгневанный вид», он заметил, что монархам не свойственно бояться обыкновенных людей, а что касается Елизаветы, «дамы столь прекрасной, что и львы перед нею станут на задние лапы», ей и вовсе некого страшиться («Ваше Величество знает, какая она, в сущности, трусиха», — писал он впоследствии в шифрованном послании Филиппу II).

Елизавета разом успокоилась (во всяком случае, так показалось Мендосе), и разговор с языка оскорблений и угроз перешел на язык обычной дипломатии. Однако же от начала встречи было никуда не уйти, да и невысказанная тема — преследования католиков в Англии — постоянно витала в воздухе. Вскоре собеседники вновь перешли на резкие тона, и Мендоса от имени своего короля предупредил Елизавету, что, если Дрейк не вернет украденные сокровища, испанцы в порядке компенсации арестуют имущество английских купцов в Мадриде.

Она и пальцем не пошевельнет, чтобы заставить Дрейка сделать это, твердо заявила Елизавета, пока Филипп не откажется от участия во вторжении в Ирландию, и, повторив это дважды, сухо отпустила посла.

Желая оставить последнее слово за собой, Мендоса бросил, что впредь он будет вести переговоры с Советом; при этом он специально повысил голос, так, чтобы присутствующие советники поняли, что это он, а не королева идет на разрыв. Но коли так, то стрела не попала в цель. Выходя из покоев королевы, Мендоса и все остальные, там присутствовавшие, услышали, как Елизавета со вздохом произнесла: «Volesse a Iddio che ognuno avesse il suo, e fosse in расе!» — «Да пребудет со всяким Бог, и да снизойдет на всех мир и покой!»