Разгул сексуальной жизни, как у обезьян, был там нормой поведения.

На одном из дежурств индиец Гупта срочно вызвал меня в неотложную. Туда привезли двадцатисемилетнего чёрного, который ни минуты не хотел лежать спокойно на каталке, всё время вскакивал и гортанным хриплым голосом кричал:

— Док, а док! Я могу уходить? Отпусти меня, док! Док, а док!..

Гупта сказал:

— Владимир, займись этим беспокойным парнем.

Он был там частым визитёром, поступал каждые два-три месяца — то с травмой, то с отравлением, то с воспалением. Я расспрашивал его:

— Наркотики употребляешь?

— Угу, док. Отпусти меня, док.

— Какие наркотики?

— Док, я все перепробовал. С тринадцати лет, док.

— Марихуану куришь?

— Курил, док, десять лет курил, перестал — не берёт больше, док. Отпусти меня!..

— Кокаин нюхаешь?

— Док, да я всё нюхаю, док. И кокаин тоже, док.

— Героин колешь?

— Док, я всё колю, док. И героин тоже. Три раза в день, док.

— Слушай, а можешь мне сказать — зачем тебе всё это надо?

Он удивлённо вытаращил на меня глаза: такой вопрос ему в голову не приходил. Я ещё раз:

— Зачем тебе это надо?

— Док, так я, знаешь, живу под каким напором… Я ведь человек, док, я человек.

— Какой же такой напор на тебя?

— Док, так мне ведь надо сто пятьдесят, а то и двести баксов, не меньше, док.

— В неделю?

Он опять изумился:

— Док, мне надо сто пятьдесят — двести баксов в день, док.

На этот раз изумился я — на сто пятьдесят долларов наша семья могла неплохо питаться дома целую неделю.

Он лежал несколько дней и всё время требовал его отпустить. Странным было то, что, несмотря на большие дозы сильных антибиотиков, его температура не падала и анализы продолжали показывать воспаление. Однажды загадка разрешилась: в госпиталь приходили его дружки и, когда сестра не видела, легко и быстро вкалывали грязную иглу через стенку катетера и вводили в вену нестерильные наркотики. Получалось, что через тот же самый катетер мы его лечили, а они калечили. И однажды он пропал: ушёл сам, сбежал с нашим катетером в вене.

Какой у него был источник денег, я не спрашивал. Наверняка он не снимал их со своего банковского счёта. Но однажды, много недель спустя, я вновь увидел того своего пациента: ранним утром почти по пустой дороге я ехал на машине в госпиталь, и неожиданно меня справа обогнал большой «Мерседес»; краем глаза я успел заметить, что за рулём был тот чёрный парень. Из любопытства я на расстоянии поехал за ним. Он остановил «Мерседес» носом к воротам гаража, которые, я раньше обращал внимание, всегда были на запоре. На условный стук ворота открылись, и парень вкатил шикарную машину внутрь. Ворота сразу же закрылись.

Сомнений не могло быть: он пригнал украденную им машину. Я слышал, что за это платили по пятьсот и тысяче долларов, в зависимости от марки и состояния машины.

Меня всё чаще вызывали в неотложную, чтобы зашивать раны. Теперь я был там своим человеком, и врачи, сёстры и парамедики стали моими приятелями. Раненых было так много, что можно было подумать — идёт война. Обычно раненого пациента сопровождала большая толпа, кагалку с ним окружали родственники и соседи с многочисленными детьми. Избавиться от них не было никакой возможности: на просьбы покинуть перевязочную комнату они просто никак не реагировали и, пока я зашивал рану, стояли вокруг, шумели, спрашивали, переговаривались, перемещались.

И в тот раз, когда меня опять вызвали по бипперу, я приготовился, что придётся иметь дело с многочисленной чёрной толпой. Однако на каталке лежал пожилой белый, элегантно одетый мужчина с окровавленной головой, и никто его не сопровождал, кроме парамедика скорой помощи и полицейского. Больной был без сознания, рентгеновский снимок показал перелом черепа на затылке.

— Что случилось? — спросил я у сопровождающих.

— Мы нашли его лежащим на улице, возле развалин масонской ложи. Не пьяный. Очевидно, нападение, потому что ни бумажника, ни документов при нём не было.

Полицейский добавил:

— Вот, я подобрал рядом с ним эту книгу, — протянул мне окровавленный томик.

Я глянул на название: «Путеводитель по архитектуре Бруклина», британское издание.

Ясно, что он стал жертвой своей любознательности: очевидно, по наивности ходил по нашему району с путеводителем в руках. Но здесь не только нельзя заглядываться на остатки прекрасных зданий, но надо быть ежесекундно начеку. А ещё лучше вообще не ходить, а ездить на машине, не выходя. Бедняга этого не знал.

Я зашивал рану, а индиец Гупта стоял рядом и приговаривал:

— Это разве люди? — это животные какие-то. Даже хуже животных!..

Больной пришёл в сознание, но ничего не мог вспомнить:

— Что случилось, где я?

— Вы в госпитале.

— В госпитале? Почему?

— Вы помните, что с вами случилось?

— Что случилось… не помню. Голова болит.

— У вас была потеря сознания (не говорить же ему сразу, что его чуть было не убили).

— Да, да, я вспомнил: я приехал в Нью-Йорк из Лондона, я англичанин. И я пошёл гулять по улицам… дальше не помню.

— Вы помните, зачем пошли гулять?

— Да, меня интересовала архитектура… позвольте, где я — в Бруклине?

Он пролежал несколько дней и перед выпиской рассказал мне:

— Я профессор архитектуры, и у меня всю жизнь была мечта: полюбоваться архитектурой Бруклина. Если бы вы знали, какая прекрасная, богатая и разнообразная была здесь архитектура! Например, здание масонской ложи — такое красивое! Но мне всё было некогда. И вот я вышел на пенсию и сразу же поехал осуществить свою мечту.

Это чуть не стоило ему жизни.

Сохранились в Бруклине районы, где чёрные не только не селятся, но и появляться там не очень решаются. Это районы Вильямсбурга и Восточного авеню, где живут сотни тысяч ортодоксальных евреев — хасиды и любавичские. Чёрных там не увидишь, а если они проникали туда и случались там ограбления или убийства, евреи многотысячной густой толпой шли в районы чёрных и устраивали там такие демонстрации и разгромы, что те стали их бояться. Полиция, конечно, присутствовала, но всё равно это было своего рода самоуправством — единственным для них спасением.

Любавичские евреи жили близко к нашему госпиталю и иногда поступали к нам на лечение. Жизнь их изолированного общества напоминала добровольное гетто. В полную противоположность чёрным соседям культ семьи там стоял превыше всего на свете: все были многодетные, по пять — десять и больше детей. И все работали — в мелкой торговле или на производстве, многие — в брильянтовых мастерских и магазинах.