2. Французская революция с первых же своих шагов была непонятна англичанам. Они не предвидели ее ярости, потому что ее природа и причины были им неизвестны. Между земельной аристократией и фермерами, между двором и купцами Сити в Англии еще не сформировались те мощные потоки ненависти, которые привлекают к себе замкнутые касты. Конечно, неравенство тут было большим, но для таланта открывались карьерные возможности, а законы одинаково применялись ко всем. С 1789 по 1792 г. англичане искренне полагали, что французы собрались без особых потрясений обзавестись такими же установлениями, как в Великобритании. Узнав о взятии Бастилии, Фокс сказал: «Вот важнейшее и счастливейшее событие мировой истории». Многие философы, ученые и писатели думали так же, как он. Сам Питт сначала отказывался определенно выступить против Французской революции, как это делали монархи континента. Даже наоборот, возможно, он ей благоприятствовал. Он предчувствовал в 1789 г., как предчувствовала вся торийская Англия, что соперничающая держава будет ослаблена внутренними разногласиями, но что она выйдет из этой бури обновленной. Бёрк думал и писал, что военные способности Франции будут надолго подорваны. Это было всего за несколько месяцев до Вальми[41] и за несколько лет до Бонапарта. В 1792 г. Питт сократил английский флот на 2 тыс. моряков и добавил: «Наверняка в истории этой страны никогда не было времени, когда ситуация в Европе позволяла бы больше надеяться на пятнадцать лет мира, нежели настоящий момент». Пророчества опасны для пророков.

Джон Хоппнер. Уильям Питт-младший. После 1806

3. Казнь Людовика XVI и оккупация Бельгии превратили этот благожелательный оптимизм в открытую враждебность. С начала террора все симпатии правящих классов Англии обращены к павшей монархии и к европейским державам, которые воюют с Французской революцией. Симпатизируют Франции только радикальные республиканцы, такие как Пейн, и маленькое ядро вигов-реформистов, которые группируются вокруг Фокса, Шеридана и Грея. Сам Бёрк в то время питает к Французской революции такую ненависть, которая временами доходит чуть не до наваждения. Эту позицию правящих классов еще можно легко объяснить отвращением и страхом. Но позиция народа удивляет. Почему заразительные идеи революции так медленно завоевывают английских рабочих и крестьян?

4. Объяснение этому феномену надо искать не в благополучии английского народа, которое в конце XVIII в. было всерьез подорвано сельскохозяйственно-промышленной революцией, но среди следующих причин: 1) как уже было показано, некоторое сходство нравов сближало в Англии помещиков и крестьян. Французский же помещик сохранил привилегии, потеряв свои обязанности. «Он более не управляет, — пишет Токвиль, — но его присутствие и привилегии мешают тому, чтобы в приходе установилось доброе правление взамен его собственного». Английский крестьянин был, возможно, не богаче французского, но наверняка считал себя более свободным; 2) Франция была исконным врагом, всякая исходившая от нее идея казалась подозрительной, всякая гневная речь против нее встречала в сердцах англичан отклик; 3) сама природа принципов 1789 г. претила английскому складу ума. Во французских ассамблеях законники и образованные люди сочиняли абстрактные декларации, перечисляли права человека, пространно толковали «Общественный договор». «Я не вхожу, — писал Бёрк, — в эти метафизические тонкости. Мне ненавистны даже обозначающие их слова». И в другом месте: «Никакой нравственный вопрос никогда не является абстрактным вопросом»; 4) Французская революция разрушила здание, которое монархия возводила веками, и захотела построить вместо него другое, исключительно из материалов, предоставленных разумом. Однако английский ум был и остается по преимуществу историческим. Бёрк повторяет на тысячу ладов, что человек не может жить на маленький капитал своего собственного разума и что ему обязательно придется просить кредит мудрости в банке, который на протяжении веков создавали многие поколения людей; 5) наконец, религиозная (методистская) революция недавно дала умам в Англии другую пищу. Французская же революция была деистской, антихристианской, и как раз эта черта обрекала ее в глазах средних и народных классов, «которые страшились потерять собственную веру», а в глазах аристократов, опасавшихся за собственную жизнь, Французскую революцию обрекала ее необузданность.

5. Начиная с 1793 г. разделившаяся надвое партия вигов утратила свой вес, и вокруг Питта сформировалась национальная коалиция для борьбы с заразными революционными идеями и завоевательным духом Французской революции. В Лондоне французский агент Шовелен плел интриги вместе с недовольными, подстрекал ирландцев, подрывал изнутри армию и пытался подготовить английскую революцию. Реакция была резкой и быстрой. Закон ограничил права иностранцев; действие Habeas corpus было приостановлено; публикация пасквилей сурово каралась. В каждом городе организовывались верноподданнические ассоциации. Однако англичане не объявили бы, по примеру континентальных монархий, принципиальную войну Французской революции, если бы та сама не проявила такую агрессивность. Питт как можно дольше хотел оставаться сторонним наблюдателем и «наслаждаться нейтралитетом». Веское доказательство терпения: он видел взятие Антверпена, но не счел это поводом к войне. Конвент уверил английских революционеров, что близок день, когда Франция сможет помочь Национальной ассамблее Англии, и Питт опять стерпел провокацию. Но когда Франция решила открыть для навигации протекавшую через Антверпен реку Шельду и таким образом разорить голландские порты, ему пришлось действовать. Голландию от такой угрозы гарантировал договор. Питт сам торжественно подтвердил его в 1781 г., а французское правительство — в 1785-м. Поскольку Конвент не отрицал существования договора, но утверждал, что природная необходимость превыше договоров, война с Францией становилась неизбежной. Питт утешался, думая, что по финансовым причинам эта кампания будет короткой. Она продлится двадцать лет.

6. Природа этой войны достаточно проста. Поначалу Англия, следуя своей традиционной политике, защищает союзников-голландцев. Она противится тому, чтобы Антверпен и Бельгия оставались в руках большой европейской державы. Она завоевывает новые колонии и защищает старые. В частности, ведет на Антильских островах суровую кампанию, которая, больше из-за болезни, нежели из-за боев, обходится ей в 40 тыс. человек, а единственное ее оправдание — важность, которую тогда придавали плантациям сахарного тростника, источнику большого богатства. Потом, начиная с того момента, когда главным актером на сцене становится Наполеон, цель Англии уже не победа над той или иной страной, но поражение завоевателя, угрожающего разрушить «баланс сил» в Европе. В третий раз за свою историю она сражается с самой сильной державой континента; борьба против Наполеона становится естественным продолжением ее борьбы против Филиппа II и Людовика XIV.

7. Английские методы ведения войны не меняются, как и ее цели. Прежде всего Англия стремится к господству на море. И она его добивается, потому что обладает мощнейшим военным флотом и превосходным корпусом адмиралов: это Худ, Джарвис, Нельсон, которые благодаря американской войне приобрели опыт морских сражений. В противоположность тому, что происходит тогда в британской армии, во флоте именно компетентность, а не происхождение дает право на высшее командование. Коллингвуд — сын торговца из Ньюкасла, Нельсон — сын деревенского пастора. Их главное преимущество над континентальными моряками состояло в том, что Кемперфельдт недавно дал флоту «книгу сигналов», благодаря которой адмирал мог наконец руководить маневрами своих кораблей прямо во время боя. Господство на море позволит Англии воспрепятствовать любому вторжению на свою территорию, доставлять свои войска, куда ей угодно, и, наконец, помешать снабжению неприятеля через его порты.