Долго рассказывал цыган подхваченные им на улицах Букарешта политические новости и сплетни, уснащая свою речь площадною бранью по адресу короля и министров, в ответ на что оба драбанта весело гоготали, прерывая рассказчика поощрительными возгласами.

В то время, когда два охранителя румынской границы так приятно проводили время, по русскому берегу неторопливой, развалистой походкой прохаживался солдат в серой шинели, с ружьем на плече. Внимательным взглядом поглядывал он то вверх, то вниз по реке, зорко и чутко охраняя вверенный ему участок.

В небольшой комнате, чистой, светлой и уютно убранной, как это обыкновенно бывает в избах молдаванских крестьян, у окна, заставленного цветами в разрисованных глиняных горшках, сидела молодая женщина, очень красивая собой. На коленях она держала ситцевую мужскую рубаху, очевидно, только что сшитую, и торопливо приметывала к вороту красные, подделанные под коралл пуговки.

Катрынка — так звали молодую женщину — была родом не из здешних мест, не молдаванка, а царанка4, чем очень гордилась. Царане вообще красивый народ, но Катрынка и между царанками могла почесться записной красавицей. Лицо у нее было продолговатое, матово-смуглое, с легким, ровным румянцем, большие черные глаза под красиво очерченными дугообразными бровями, густые, пышные волосы, заплетенные в толстую косу, стройный стан и высокая, упругая грудь, туго стянутая корсажем платья национального покроя.

Молодая женщина, очевидно, кого-то поджидала; она то и дело отрывалась от работы и устремляла на дверь взгляд, в котором сквозила досада, нетерпение и затаенная печаль.

Но минуты бежали за минутами; пролетел час. Пуговки были пришиты, рубашка, бережно свернутая, положена на стол, а тот, кому она предназначалась, все не шел. Катрынка опустила праздные руки на колени, потупила голову и задумалась.

Скверно было у нее на сердце, и если она не плакала, то единственно из злобной гордости.

Вдруг за дверью раздался шорох, щелкнула железная скоба, и в комнату, грузно ступая тяжелыми сапогами, вошел рослый солдат, в белой, так называемой гимнастической рубахе, в накинутой на плечи шинели и винтовкой в руках.

Хотя широкое рябоватое лицо солдата само по себе не было красиво, но эта некрасивость вполне выкупалась большими серыми глазами, смотревшими смело и открыто, по-соколиному. Рыжеватые усы, растрепанные по концам, придавали крупным, красиво очерченным губам особенное, характерное выражение затаенной, полупрезрительной насмешки и в то же время несокрушимой энергии. Проходя в дверях, солдат слегка нагнулся, и даже в таком незначительном движении чувствовалась ловкость и сила его крепкого, словно из стали выкованного тела.

Увидя гостя, Катрынка вспыхнула ярким румянцем, торопливо поднялась с табурета, на котором сидела, и с блестящими от радости глазами шагнула было к нему навстречу, но вдруг, словно вспомнив что-то, угрюмо нахмурилась и сердито взглянула в добродушно улыбавшееся лицо солдата.

— А я уже и не ждала тебя, Игнат,— деланно-небрежным тоном произнесла она,— думала, и сегодня не придешь!

— А ты, Катрынка, не серчай загодя, — примирительным тоном сказал солдат, подходя к молодой женщине и беря ее за обе руки, — перво-наперво поцелуемся, а тогда и выкладывай, что тут без меня надумала!

— Ну, вот еще, стану я целовать тебя,— капризно увернулась от объятий Катрынка,— подумаешь, сласть какая! Ты раньше, чем с лапами-то лезть, отвечай, где был! Почему три дня глаз не кажешь? Ждала, ждала и ждать устала...

— Эва, какой вопрос задала, голова каленая! Да что ж я, по-твоему, вольный человек, что ли? Ведь на службе, чать, власти-то над собой немного. Не так живи, как хочется, а как начальство велит! Пора бы, кажись, тебе это знать! Не первый день знакомы!

— То-то и штука, что не первый день! — раздражительным тоном заговорила Катрынка.— Ты мне, сокол ясный, зубы-то не заговаривай, не болят они у меня, а к тому делу ты и не знахарь еще. Поди, скажешь, все три дня дома был, на посту? Так, что ли?

— А нешто нет? Вестимо дело, на посту!

— Ой ли? — прищурив свои красивые, негодующие глаза, покачала головой Катрынка. — Припомни-ка, может, и еще где был, не только на посту!

— Разумеется, не только на посту. На границу ходил, в секрет, раз на соседний пост пошту свез, да обходом вчера посылали...

— А больше нигде, припомни-ка? — допытывалась молодая женщина.

— Как будто бы и нигде, не помнится что-то!

— Память коротка! Отшибло! Ишь, бедненький! Может быть, прикажешь за тебя припомнить? Изволь, припомню!

Катрынка повысила голос и вызывающе надвинулась плечом на солдата:

— Отвечай, кто вчера утром в Нурешти ходил? А? Ну, что ж примолк, бесстыжие твои глаза! Думаешь, не узнаю? Ан, вот и узнала! Перерядился парубком, шапку нахлобучил и идет, как кот за мышами, думает: никто не признает! Ишь ты, какой умный! Другие-то, может быть, и впрямь не признали, а я, как глянула, так сразу же и узнала. Думала тут же плюнуть тебе в рожу, да так уж, базара подымать не захотела; пускай, думаю, идет, черт с ним!

— И хорошо сделала, что шкандалить не стала, большой бы ты тем вред причинила мне! — спокойным тоном произнес солдат. — Видишь, Катрынка, что я тебе скажу: ты, хоша баба умная, слов нет, а все же всех делов наших не знаешь...

— Еще бы! — насмешливо сверкнула глазами Катрынка.— Где уж знать! Только, сдается мне, все эти дела одинаковы, что со мной, Катрынкой Долбан, что с Маринкой Петраш! Все мы дуры, а вы псы окаянные! Вот, что я тебе скажу, Игнат Ильич!

Игнат весело и добродушно расхохотался:

— Ну, и дура же ты, Катрынка, как погляжу я на тебя, дура заправская!

— А разве ж нет? — запальчиво вскрикнула молодая женщина.— Разумеется, дура! Без тебя это знаю. Дура, что связала свою голову, поверила тебе, обманщику. Лгал ты мне, бессовестный, смущал: «Окончу службу, женюсь, дай срок!» Не твои это слова были? Ворог ты мой, пос-ылый!

Она готова была заплакать, но крепилась, сколько могла.

— Да нешто я отказываюсь? — все тем же спокойным тоном возразил Игнат.—Ведь служба моя еще не окончилась. О чем же скулишь раньше времени? Коли ежели тебе обещал жениться, то, стало быть, и женюсь. У меня слово твердо, брехать по-зряшнему не буду!

Его рассудительный тон и ласковый взгляд, которым он как бы окутывал молодую женщину, немного успокоили ее, и она уже менее раздражительным голосом спросила:

— А Маринка Петраш?

— Что Маринка Петраш? Маринка как Маринка, какое мне до нее дело?!