тяжёлыми больными, гоняла медсестёр и санитарок, заставляя быть к таким страждущим особенно внимательными… Больные в ответ привязывались к ней по-собачьи, с радостной благодарностью выполняли какие-то мелкие поручения по отделению, с удовольствием ездили за покупками для неё в посёлок… В праздничные дни её рабочий стол всегда завален маленькими грошовыми презентами, которые можно всегда купить в нашем ларьке: кошмарной китайской туалетной водой, прогорклой помадой или дешёвым туалетным мылом… И Наталья за это благодарит дарителей так, словно получает в подарок французские духи или бусы из слоновой кости… Вещицы эти ненадолго остаются у неё в столе: мыло раздаётся санитаркам, уборщицам и бельевщице. Разносится по палатам, где квартируют наши бомжи, у которых нет ни копейки, но которые совершенно счастливы тем, что надолго поселились в туберкулёзной больнице, где тепло и сухо, где кормят до отвала, и есть чистая постель… Китайский одеколон широко применяется нами для отпугивания полчищ осатанелых комаров, которые тучами роятся в камышах возле озера, на самом берегу которого стоит наша больница…

Всё это было мне давно знакомо: Наталья служит больным, как мать Тереза, но сейчас… Глаз у Наташки засветился по-особенному, вот что… Впервые за все долгие годы, которые я её знаю. В этом месяце она забрала себе все дежурства заболевшей медсестры и, освободивших от обязательных дел, теперь часами сидит у постели Лабецкого. В отличие от меня, она находит тысячу тем для разговора с ним. Иногда из чуть прикрытой двери палаты я слышу её тихий смех, а выходя от него в коридор, Наталья так опускает глаза долу, что всё понятно без объяснений.

— Очнись, дорогая! — Я похлопала её по плечу.

Ничего не замечая вокруг, сидя верхом на по-прежнему красивой ноге, она бессмысленно смотрела в тёмное заиндевевшее окно.

— Потом плакать будешь. Ведь он женат…

Мы так хорошо знали друг друга, что лишние слова были не нужны.

Наталья перевела взгляд на меня.

— Только бы он поправился! Только бы поправился…

— Осторожней, Наташка… Ты прекрасно знаешь, как бывает: на фоне массивного лечения вдруг такое обострение…

— Нет! — Наталья вскочила, потом опять села верхом на ногу. — У него так не будет! Вот увидишь!

И странно мне было видеть её такой и радостно… Только объект привязанности сильно смущал… Уж больно дохленьким был этот объект на сегодняшний день. И совсем, совсем ненадёжным.

Я приходила к Лабецкому несколько раз в день. По утрам была особенно внимательной: выслушивала его грудную клетку, выстукивала, боясь уловить отрицательную динамику. Понемногу я привыкала к его нынешнему облику. Он продолжал худеть, с удовольствием занимался с инструктором лечебной физкультурой, приобретая человеческие формы, и теперь что-то неуловимо знакомое иногда мелькало в его восточных глазах, в его интонации и в словах… Но мир Лабецкого, которого я когда-то хорошо знала, сейчас сузился до стен нашей цитадели, и разговаривать с ним на отвлечённые темы было трудно. Он часто словно замыкался в себе, отвечал односложно или вообще отмалчивался. Я стала приносить ему свежие газеты, какие-то журналы, и всё ждала, что наши отношения «врач-больной» по неписаным законам туберкулёзной больницы вот-вот перейдут в более искренние и откровенные. Но Лабецкий держался со мной официально. Обращались мы друг к другу только по имени отчеству и на «Вы». Что-то мешало ему перейти со мной на такие же доверительные отношения, как с Натальей. Значительно позднее я поняла, что это было, — это был стыд. Жгучий стыд за бездарно прожитую прежнюю жизнь, о которой я уже кое-что знала.

Вскоре он стал выходить из палаты и прогуливаться по коридору медленным, осторожным шагом, и обедал теперь в общей столовой. Наши больные аристократическими манерами не отличаются: часто неряшливы, грубы, встречаются и совсем опустившиеся люди. Сотрудники приёмного отделения шутят, что иногда к ним поступают бомжи в таком виде, что только после третьей помывки в душе можно с уверенностью определить пол нового пациента. Но Лабецкий словно не замечал ничего вокруг себя, наглухо закрывшись от окружающего мира.

Едва он женился, его тесть — генерал, который, и в самом деле находился на самой вершине городской власти, без особых усилий определил его чиновником в комитет здравоохранения. Но поскольку документы всех новых сотрудников главка проходили через очень мелкое сито, пришлось рассказать ему о тёмных пятнах в своей биографии. Генерал побледнел, но зятю ничего не сказал, не упрекнул его, не выразил никакого возмущения. Отступать было поздно. Генерал не отступил. Со своим послужным списком Лабецкому трудно было претендовать на приличную должность, и потому он был вполне удовлетворён тем, что получил. Теперь он был очень мелким, но государственным служащим со всеми вытекающими из этого благими последствиями. О практической медицине Лабецкий жалеть вскоре перестал. Ежедневно обходить дозором свой врачебный участок было очень тяжело: осенью он месил грязь по бездорожью, снашивая ботинки, которые стоили больше половины его зарплаты, а зимой приходилось плестись на вызовы и в самые сильные морозы, и в ледяную метель. Оклад, который он получал в новой должности, были весьма скромным, но вскоре широким потомком в комитет пошли откаты. Руководители медицинских учреждений города не скупились настолько, что перепадало и рядовым клеркам… Хотя на работе Лабецкому было невыразимо скучно, он быстро научился оказываться в нужном месте в нужное время, был энергичен и дисциплинирован. И тоненькая струйка рублевого эквивалента его скромных управленческих достижений постепенно становилась всё внушительнее. Года через полтора Лабецкий удачно продал свою квартиру и купил новую в самом центре города. Мягкая волна счастливого везения неожиданно подняла его над безрадостным прошлым: над «Скорой», над колонией, над кладбищем, над работой на врачебном участке… Подняла и понесла куда-то вверх так быстро, что Лабецкий расслабился и ничего не захотел анализировать: в конце концов, жизнь до сих пор не щадила его, не радовала, ему столько пришлось перенести и выстрадать. Впрочем, как и прежде, его не оставляла мысль, что эта его слабость — дело временное, что самое главное в жизни где-то впереди, ведь он ещё так молод… Так оно, в конце концов, и случилось: освободившись от оков социального неблагополучия, в Лабецком вдруг взбушевались амбиции. Служба по «перекладыванию бумажек», как он сам иронизировал над собой, неожиданно стала тяготить его, ему становилось всё более, и более скучно. Он уже хорошо знал городскую медицинскую конъюнктуру, ему захотелось выйти на поверхность из своего комитетского подполья, и, чего греха таить, его стали унижать эти объедки подношений с барского стола, которые ему перепадали, в последнее время, правда, в весьма значительных суммах. Наконец, он признался себе, что ему хочется