– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – выдавил из себя Вавилов.

– Я хочу, чтобы ты заставил сознаться убийцу! – зло сказала Виктория.

– Хм, заставить сознаться можно, но это будет насилие. Как же правда, добро и разве справедливость можно вершить с помощью насилия?

Виктория повернулась и внимательно посмотрела на Вавилова. По щекам у нее текли слезы, она, смахивая их, грустно улыбнулась:

– Я не знаю, я не знаю, ну ты, ты же хочешь мне помочь? Хочешь? Помоги мне, придумай, что ни будь!

Вавилов ничего не ответил, он тяжело вздохнул, подойдя к Вике, погладил ее пальцем по щеке, затем поцеловал в губы и, повернувшись, пошел прочь.

– А как же помощь? Ты мне поможешь?

– Да, – бросил он устало.

– Но ты даже не знаешь, кто негодяй, кто этот подлец и убийца?!

– Я знаю,… – еле донеслось до нее.

Виктория стояла и смотрела ему вслед. Вавилов шел медленно, но уверенно, Маленькая поняла, этот человек сделает все возможное. Ей стало немного легче на душе, и она грустно улыбнулась. Ее губы прошептали:

– Вилор! Я спасу тебя… Мы спасем тебя…

* * *

Женщина льет в глубокую тарелку молоко… много молока. Красные ягоды клубники тонут в белой неизбежности и становится немного грустно.

– Вилор, ты хочешь, чтобы я добавила сахар?

Но говорить не хочется, она ждет, но ответа нет.

– Вилор, ты не любишь сладкое? Ты же любил сладкое?…

Ее лицо, оно в лучах света, его черты красно-рыжие от солнца.

– Я хочу покормить тебя…

Она подносит ложку с ягодой к губам, клубника спелая и сладкая.

– Вилор, я выучила твои стихи,… хочешь, прочитаю…

Смерть, как неверная жена

Или вдова ей все едино,

Казалось бы, еще влажна

Могилы тягостная глина,

Растерянность печаль и страх

У провожающих на лицах,

Был человек остался прах….

Голос звучит глухо и тихо, ему становится страшно.

– Лидия, почему о смерти я это писал… не про тебя Лидия!!!! Прости!!!

Но она не отвечает, она лишь улыбается… Ей все равно…

Ему хочется кричать, ему хочется прекратить эти безумные стихи!!!

Тарелка падает на пол, клубника разлетелась по доскам, молоко перемешано с грязью.

Как хочется все остановить!

А-а-а! – но, его крик почему-то беззвучен!

Звуки застревают где-то в гортани.

Повторить, еще повторить.

Толчок и удар!

– Эй! Эй! Ты что?!

Вилор открыл глаза. На него смотрел здоровенный мужик, он раздет по пояс, на груди словно ожили синие наколки, купола и кресты. Много куполов и крестов… так много, что становится страшно.

Церковь на теле, как будто живая, двигается…

Мужик испуганно смотрит и говорит:

– Эй, ты что? Ты все камеру тут перепугаешь! А ну вставай, хватит спать, моя очередь!

Вилор как в бреду спустил ноги с нар, огляделся. Камера живет своей жизнью. На нарах сидят и лежат люди. Места практически нет, в помещение которое рассчитано на двенадцать человек разместилось двадцать пять узников. По два человека на место, спать приходится по очереди, три часа и тебя будят.

Люди обреченно сидят на верхних нарах, кто-то курит, кто-то читает. На веревках, что протянуты вдоль стены у окна, сушится белье, майки, штаны.

Вилор смахнул с лица остатки сна-кошмара.

Она опять она… она рядом где-то рядом в сознание, она рядом.

– Слушай твою жену, что ли зовут Лидия? – спросил щупленький лысый мужик сбоку.

Щукин покосился на соседа, отвечать не охота. Но Вилор выдавил из себя:

– У меня нет жены…

– А ты во сне, все какую-то бабу все зовешь… Лидия…

– Это моя женщина была…

– Была? Бросила что ли? – Лысый оживился.

Он ухмыльнулся и оголил свои зубы. Во рту сияли золотые коронки. Вилор еще раз покосился на соседа:

– Она умерла, ее убили…

Худой вздохнул, похлопав Щукина по плечу, добродушно сказал:

– Ничего, ничего, терпи, в жизни все бывает. Я на тебя смотрю, что-то знакомое лицо у тебя…

Вилор пожал плечами, сосед вновь похлопал по плечу и тихо спросил, покосившись на дверь:

– На тебя мокруху вешают, так ведь?

– Ну да… – удивился проницательностью Вилор.

– А ты вроде как в несознанке?

– Да не признаюсь,… – Вилор понял, что уже привыкает к блатному жаргону. – А откуда вы знаете?

– Не надо вопросов. Тут не надо задавать вопросы. Так, знаю и все… в тюрьме своя почта свои источники информации, малявы никто не отменял.

Лысый вновь покосился на дверь камеры и достал папиросу.

Вилор посмотрел, как сосед ловко замял гильзу и спросил:

– Малявы?

– Эх, братан, ты все узнаешь… позже. Малява это письмо такое… его по тюрьме сидельцы запускают то по унитазу, а то за окном на нитке. В нем и информация полезная и прочее. Вот, например, я знаю, что тебя к себе кум дергал. Так ведь?

– Ну да…

– И что говорил?

– Да ничего так, ерунду всякую. Говорил, что мол, знаменитостей тут сидело в тюрьме много. Писатели и поэты актеры. Вот, и ты посидишь.

– А ты вроде писатель? – ухмыльнулся уголовник.

– Литератор, стихи пишу, пьесы…

– А фамилия,… а то я забыл, в маляве писали, но забыл?

– Щукин…

– Ах, да, Щукин! То-то я думаю,… вот, что у тебя лицо то знакомое, я твой фейс в журнале или газете, какой видел. Случайно. Ну, поэт ты даешь! А что шьют-то?

– В деле?

– Ну да! Чего вменяют?

– Да гадость… бред какой-то… у меня дома мою женщину убили, а думают на меня. Нашли меня рядом без сознания.

Лысый покачал головой:

– Как это? Напоили и подставили что ли?

– Выходит так, – грустно вздохнул Вилор.

Лысый почесал щеку и горделиво сказал:

– Ну, ты, это поэт, ты давай тут несознанка всяко разно! Чужую мокруху брать на себя не резон! Слушай поэт? Так сам-то, что думаешь, за что подставили?

Вилор посмотрел на соседа и пожал плечами:

– Как обычно, за женщину…

– Что, еще за одну?! – присвистнул лысый.

Вилор пожал плечами: