* * *

Дождь лил больше месяца. В тот день с утра он поутих и занудливо моросил вполсилы, но когда подъехали к кладбищу и стали выгружать гроб, «поливальщик» очнулся – хлынуло, как из ведра. Зонты мало помогали, потому что идти пришлось по узкой аллее, люди непроизвольно теснились, толкались, зонты, сталкиваясь над головами, скрежетали, и струйки воды обильными ручейками стекали с них за воротники пальто, курток, плащей, проникая глубоко под рубашки, майки, кофты. Глинистая почва совсем раскисла, ноги разъезжались, практически у всех обувь промокла моментально, как только вышли из автобуса – вода проникала и снизу, и сверху, стекая с промокших насквозь брюк и юбок. Голые ветки кустов и деревьев хлестали по глазам, лицам, рукам, так как из-за дождевых струй, водяной пыли и мрака позднего дня в конце ноября было плохо видно. Хуже всех было мужикам, несущим гроб. Они периодически скользили в грязевой жиже, спотыкались, правда, гроб не уронили, хотя и вымокли все до нитки. Могила была вырыта заранее, поэтому ее дно уже покрыл слой воды, ее края на глазах обваливались – комья земли звучно плюхались в воду. Могильщики торопили, и общее настроение было одно – поскорее всё это закончить. Только Алена, казалось, ничего не видела, не чувствовала, не замечала: ни дождя, ни кладбищенского мрака, ни суетливой торопливости окружающих.

На обратном пути Алена, Настя и Олежка сели к ЛеоНику в его старую «Волгу». Остальные погрузились в автобус «Кубань». Окна автобуса сразу же запотели, сырость пропитала воздух, шофер затопил печку, но стало еще хуже: запахло горелым машинным маслом, испарение влаги активизировалось, дышать стало невозможно. Попытались открыть окно, но оно не открывалось, да и напрасны были эти усилия, так как дождь непременно бы хлынул в образовавшееся отверстие. Напряженное, раздраженное молчание висело в салоне автобуса, перемешиваясь с водяной взвесью, запахами бензина, масла, пота. Автобус еле переваливался с выбоины на выбоину, потоки воды заливали лобовое стекло, «дворники» не справлялись с дождевой массой, и казалось, что никогда этот скрипящий разваливавшийся на ходу «Ноев ковчег» краснодарского механического производства не доберется до поселка, где у Насти в доме был накрыт стол для поминок. О покойнике как-то на время забыли, думая о том, как бы скорее обсушиться или, по возможности, переодеться. Неожиданно для всех Зинаида Федоровна достала из-под сиденья старую хозяйственную сумку и извлекла из нее поллитровку «Московской» и несколько граненых стаканчиков. Лица поселковских вытянулись от изумления, благоверный же от удивления и удовольствия даже крякнул, а затем победно оглядел окружающих: мол, вот какая у меня жена! Всё его существо распирала гордость и за жену, и за себя – наверное, каждый пьяница, равно, как и алкоголик чувствует прилив самых возвышенных чувств и мыслей в отношении самого себя, когда самый близкий ему человек и, соответственно, самый непримиримый борец с его слабостью, вынимает при нем бутыль водки, демонстрируя тем самым доверие к нему – алкоголику, и щедрость души, и общность их интересов и судеб. Разлили бутылку. Выпили, не чокаясь. Все взбодрились. Даже повеселели. Когда же Зинаида Федоровна, дай ей Бог здоровья, вынула другую… Завязалась беседа, кто-то втянулся в спор о международном положении – волновал вопрос, победят ли сандинисты в Никарагуа. Поднесли полстаканчика шоферу, но тот благоразумно отказался. Кто-то предложил остановиться у магазина по пути, чтобы «заряд» не пропал, но его не поддержали: винного магазина по пути не было, время тратить на его поиски действительно не имело смысла, лучше поторопиться и поскорее сесть за стол в поселке. Тем более что Алена, наверное, уже ждет, да и картошка остынет, пока «будем мудохаться в поисках лабаза».

Один лишь Николай не принимал участия в оживленном разговоре. Он смотрел в окно, слезы его почти высохли, и думал он о том, что первым делом даст Клеопатре что-нибудь вкусненькое – может целый белый батон и полную жменю кускового сахара. «Помянем Абрашу».

А дождь не утихал. Его струи били в окна автобуса, стучали по крыше, порывы ветра сотрясали хлипкие стены автобуса. Всё небо превратилось в фиолетовое с серыми подпалинами и розоватыми отливами месиво, и темно-лиловые тучи, взбухшими веками нависшие над горизонтом, подсказали бы Абраше, что дождь будет лить еще неделю, не меньше. Не задалась осень в тот год.

...

Из окна кабинета была видна пожарная каланча, по ней, как пес на цепи, крутился пожарный, дым высматривая. Прямо под стрельчатым окном месили грязь непролазную гвардейцы, еле сапоги из бурой жижи высвобождая – ещё малость, и босиком останутся, – шаг отрабатывали, шельмы. Офицерик худенький, жалкий, весь грязью заляпан, – бегал, суетился, командовал, значит… Собаки брехали, как в деревне. Поодаль конвойные – тоже по колено в грязи – кандальника куда-то вели. Во внутреннем дворе слова бранные – угарные, препохабные – неслись, надобно Митьку послать, чтоб узнал, кто такие разговоры позволяет – на дыбу того охальника. Не терпела Анна грубости простонародные. Это Петр – дядюшка её разлюбезный – позволял шутки непотребные и питие прекрепкой водки кубками до беспамятства, а она – Анна – европейской куртуазности привычная, элегантности наученная – изысканными винами баловалась, в благостной беседе состоя. Шампанское и бургундское теперь украшали стол Императрицы. И чтоб в одном платье дважды ко двору дамы не являлись, и кареты чтоб золоченые были и с бархатной обивкой. За окном опять закричали матерные слова, хлюпала грязевая жижа, скрипели немазаные колеса телег, подвозившие свежую снедь во дворец. Огромная страна – и до Камчатки – лет пять в один конец – пожарные колокольни с цепными пожарными, непотребство пьяное, грязь, кандальники горемычные, кабатчики наглые, самозванцы несчетные, холопы злобные и розыски с пристрастием, и стон… Это – не Митава, маленькая, сонная, но опрятная, мощеная. Трудная ноша досталась ей – Анне. Но ничего, с Божьей помощью справлялась.

Вот Царь-колокол по приказу ея Императорского величества был отлит Ивашкой и Михайлом Моториными – хорошие мастера. Радеем за православную Русь! Звона от него не будет, но славу России и ей – Государыне – принесет, до скончания века. Вот так бы всю Империю без языка оставить – спокойнее…

И Петербурх с Божией промощью заселили. Как почил в бозе великий Император – дядя прелюбезнейший, так все холопы сиятельные разбежались из молодой столицы. Как тараканы из банки… позаколачивали свои терема – палацы и вон – кто в Москву, кто по своим имениям. Ну, ничего, порядок навели. Как подписала указ об отобрании всего недвижимого имения, кто строиться в столице иль переезжать в брошеные дома не желает, как под ружьем разбежавшихся ремесленников вернули, как повысылали всех недорослей, то есть людишек, не имеющих чина, без различия возраста, – так вмиг образумились. А то вздумали – жить там, где кто пожелает! Холопы! – Жить там будут, где Матушка-Благодетельница пожелает для пользы государства россейского.

И порядок с престолонаследием навела, наконец, – будет ныне народ православный в спокойствии пребывать, не то, что до неё было. Ещё семь лет назад всем полкам, Гвардии, генералитету и офицерству и служилому люду первых классов объявила волю свою: понеже беспорядков или волнений зловредных не было бы впредь, как то было при кончине Петра второго Алексеевича, намерение ея Императорское величество имеет назначать себе преемника – и так будет во все времена, чтоб шляхетство или служилый люд свою волю не дерзали исполнить; а ежели нет пока преемника, так будет, коль не родился ещё – пора уж преемнику появиться: Елисавета Катерина Кристина – Анна Леопольдовна, то бишь, скоро с Антоном Ульрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским венценосным Браком сочетаться изволит быть, а там, с Божьей помощью, и понесет… армия, мужи государственные, Двор – все присягнули! – тишь и благодать наступили на Руси – до скончания века.