консервную банку, сложил в лодку якоря, насос, садок, удочки, круги и весла и поволок лодку к озеру. На мостках, то припадая к ним, то выпрямляясь, тулилась спиной ко мне бабка Звукариха, и нельзя было понять, что она делала – то ли умывалась, то ли молилась на восход солнца. Позади нее стояли два ведра, и мне не было видно, полные они или пустые. Я верил примете, что перед ловом хорошо повстречать женщину с полными ведрами, и стал ждать, когда Звукариха управится и пойдет мне навстречу. Она была босая, но в теплом платке и телогрейке, и лицо ее было сухим и печальным, – молилась, значит.

– А я, чуешь, не смогаю с властями, – пожаловалась она мне, когда я забрал у нее ведра с водой, чтоб поднести к крыльцу хаты.

– Попалась? – спросил я.

– Пятьдесят рублей штраху заплатила… Как один гривенник!

– Как же ты так неосторожно работаешь? – сказал я.

– А что б ты сам подеял, када они цельных три дня, соковозы проклятые, елозили тут на лодке… вот как твоя. И молоко покупали, и бабушкой кликали… И три рубля за две бутылки посулили. А после минцанерами объявились. Перерыли все, ну и… остатные три сноровили. Аж в печку лазали, ну не ироды, а? Нешь вот ты полез бы?

– Избавь меня бог, – сказал я. – И заводилку твою разрушили?

– Ну не-е! То все там, – махнула она рукой куда-то на лес за озеро. – Как присоветуешь-то, затеять маненько для своих, раз дрожди есть, аль погодить?

– А как тебе самой-то хочется? – спросил я.

– Да вроде затеять.

Я посоветовал затевать, – ее мокрые ноги напоминали озяблые гусиные лапы, и хотелось, чтобы она поскорей ушла в хату.

А рыбалка не задалась. Я сразу же, как только заякорился, стал ждать Ирену, а не поклев, и приходилось то и дело привставать в лодке, так как осока загораживала от меня не только сарай, но и мостки. Лодка тогда шаталась, а удочки падали в воду, и все это никуда не годилось, – удить надо всегда одному. Совсем одному! Солнце уже выкатилось из-за леса, и было обидно, что Ирена не видит, во что и как преобразился мир, в котором я торчал в одиночку, будто все это надо мне одному! Меня стали раздражать стрекозы, их пунцовые колдовские глаза, – они у них не смежаются, потому что стрекозы будто бы никогда не спят… Наполеон, говорят, тоже мало спал – всего четыре часа в сутки. И ничего. Жил человек… А она, конечно, может проспать и до двенадцати. Она же не Наполеон!..

Она окликнула меня с мостков – беспокойно, ищуще, потому что не видела, где я, и у меня хватило выдержки подождать, чтобы услыхать еще и еще раз от нее свое имя и уловить ее тревогу, а потом только отозваться. Она была в голубом лыжном тренинге и издали казалась пацаном, на которого нельзя было долго смотреть, – возникало какое-то странное и необъяснимое желание надавать, надавать ему за то, что он был вот такой, невыразимый, стоял там на самом кончике мостков, что-то говорил и ждал, и любил меня…

– Почему ты так рано встала? Я еще ничего не поймал, – сказал я ей, когда подплыл к мосткам, и она поверила, что я недоволен ее помехой.

– Я испугалась, что тебя нет, – сказала она. – И тут тоже не было…

– Могла бы спать и до двенадцати. Теперь вот останемся без ухи…

Черт знает, для чего я это говорил, и неизвестно, что сказал бы еще, похожее, если бы она не повернулась и не пошла с мостков, и в волосах у нее пониже макушки я не увидел засушенный стебель папоротника – разлатый, золотой, целый. Я не думаю, что посредством маленьких темных знаков, именуемых буквами, возможно объяснить, почему это ее невидимое и неощутимое самой «украшение» так больно ударило меня в сердце, напомнив мне, кто мы с нею такие и где находимся…

Она, оказывается, и не знала, что стрекозы никогда не спят. Летом, по крайней мере…

Мы поплыли в тот конец озера, где видели вчера лилии. Рюкзак с едой Ирена держала на коленях, а я греб и все время помнил, что в нем сидит бутылка выборовой. Становилось жарко, но Ирена сказала, чтобы я побыл пока в куртке и в сапогах, и все время посматривала на меня исподтишка то с затаенной иронией, то с недоумением, как на чужого, – ее что-то забавляло в моей одежде. До этого, пока я подкачивал у мостков лодку и круги, она произнесла воспитательный монолог о том, что мы никогда и ничего не должны скрывать друг от друга, будь то плохое или хорошее, вот такое, что у меня было, когда она звала меня, а я не откликался. Разве можно это утаивать от нее?

Мы были уже на середине озера, и мне становилось нестерпимо жарко.

– Ну все? – спросил я. – Можно снять куртку?

– Сиди-сиди! – приказала она. – Тоже мне норовит в большие!

– Что-то ты слишком разошлась, – сказал я.

– Я тебя еще бить начну со временем!

У нее трогательно косили глаза. Я подумал, что ей, наверно, хочется нашлепать меня, как хотелось мне нашлепать ее, когда она стояла на краешке мостков. Ну, если не нашлепать, то царапнуть меня, как кляксу в тетради. Я посмотрел на ее руки.

– Вот-вот! Это и имелось в виду! – сказала она и кошачьим движением поцарапала воздух. – Хочешь перед завтраком яблоко? Я тоже буду! Где ты их купил такие?

– Заработал, как когда-то твой рубль, – сказал я. – Кстати, я в тот же день подарил его нашей бабке на счастье.

– У тебя совсем нет денег?

– Послезавтра ведь получка, – напомнил я.

– Но ты же мало получишь… Я тебе одолжу. Ладно?

– Еще бы! – сказал я.

– Господи, какой ты все-таки устойчивый дурак, – с досадой сказала Ирена. – Я одолжу тебе собственные деньги, понятно?

– Угу, – сказал я и пристально и, как мне думалось, непроницаемо посмотрел ей в глаза. – Ну-ка отгадай, о чем я подумал!

– Знаю.

– О чем же?

– О том, что ведь живу не на Гагаринской!..

Это так и было.

– А сейчас?

– Не скажу.

– Почему?

– Ну, что ты меня любишь и не перестанешь ревновать…

– Допустим, – согласился я.

– А теперь ты отгадай, – предложила она. – Ну?

– Я устойчивый дурак, и тебе жаль меня, – истолковал я ее взгляд.

– Конечно.

– Ладно, – сказал я, – давай в интересах сохранения мира на Ближнем Востоке перейдем к нашему давнему прошлому. Скажи, как ты отнеслась ко мне сразу?

– Я решила, что ты… не слишком