– Из-за обложки рукописи?

– Нет. Это делало тебя всего-навсего смешным, как всякого графомана. Но я не могу забыть, как ты подошел и распахнул дверку своего несчастного «Росинанта», когда я стояла с матрацем… Ты проделал это так, будто приглашал меня… ну, в «линкольн», что ли! А с каким небрежным превосходством мне было сказано, где приобретены снимки Хемингуэя! А снисходительная нотация, что книга – это, видите ли, не двуспальный матрац! А заявление насчет огней Святого Эльма и ностальгии! А эта комедия с рублем из желания унизить меня! Фу! Как не стыдно?

Я перестал грести.

– Не ожидал, да?

– Чего не ожидал? – спросил я.

– Что я так умна!

– Фу, какая хвастунья! – сказал я.

– Сударь, а с какой это тайной целью вы вздумали вчера ночью купаться? – спросила Ирена и прищурилась. – Что вас понудило вдруг раздеться на глазах у постороннего старого человека, а потом набрать в грудь воздуха, неестественно втянуть живот, медленно пойти на берег озера и там томительно долго проделывать вольные гимнастические движения?

– Сейчас же возвращайся к нашему давнему прошлому, иначе тебе будет плохо, – предупредил я и оглядел озеро. На нем никого, кроме нас, не было.

– Моя бабушка в подобном случае, я думаю, сказала бы так – ниц не бенде, пан! Понял? – заметила Ирена. – Поэтому слушай лучше о своем прошлом.

– Что-то ты чересчур разошлась, – сказал я.

– Мне очень хорошо… Так вот, я не до конца была убеждена, что ты в самом деле то, чем казался.

– Дураком?

– Мне хотелось, нужно было так о тебе думать. Для самоустойчивости… Затем какое-то время я жгуче… или, как говорит наш Дибров, активно тебя ненавидела. Терпеть не могла!

– Я знаю. Это у тебя прошло после того, как под Волнушкиной запел круг, – сказал я. – Ты тогда убедилась, что у нас с нею полный комплекс психологической несовместимости.

– Возможно, – согласилась Ирена, – но лично ей такая несовместимость… Как это говорят в народе? До чего?

– До лампочки, – сказал я.

– Вот-вот… И сидеть в комнате рядом с нею ты не будешь, понятно?

– А где же я буду сидеть?

– Я найду место, не беспокойся!.. А что ты подумал обо мне сразу?

– То же самое, что ты обо мне. Только красочней, – сказал я.

– Как?

– Горда и глупа, как цесарка.

– Очень мило!.. Ах ты шушлик несчастный!

– Шалавка полуночная, – сказал я.

– Дай я посмотрю, как там у тебя, совсем зажило?

Я перестал грести, встал на колени на середине лодки и повернул голову так, чтобы она видела мой затылок.

– Уже все, уже ничего нет, – утешающе сказала она. – Тебе бывает больно? Подожди…

Ей не следовало это делать – касаться губами моей метины, потому что после того мы оба были близки к реву, неизвестно почему. Я поцеловал ее в глаза и в лоб, и она присмирела и показалась мне беспомощной и очень маленькой…

Завтракать мы решили в лодке, среди лилий и кувшинок, недалеко от берега. Мне было позволено снять куртку и сапоги, и мы подвинулись поближе друг к другу, умостили на ногах рюкзак, а на нем разложили еду. Хорошо, что у нас имелась бутылка выборовой, но пить было не из чего, – бабкины рюмки Ирена забыла в машине. Я припомнил вслух есенинское «воду пьют из кружек и стаканов, из кувшинок тоже можно пить» и сделал из них две чудесные пузатые зеленые пахучие чарки.

– Послушай, ты однажды скромно обмолвился, что писал и даже печатал где-то стихи, – ехидно сказала Ирена. – Прочти, пожалуйста, самый первый. Помнишь его?

– Презренная дочь, не помнящая родства! Как я могу забыть свое первое опубликованное творение? Оно явилось для меня ковровой дорожкой в заочный Литинститут. Слушай! – надменно сказал я. – Сорок лет моей стране, сорок лет! Путь борьбы, труда, и счастья, и побед. Путь постройки деревень, городов, воссоздания полей и садов!.. И так далее. На четырех машинописных страницах. Почти поэма!

– Я так и предполагала. Какая неподражаемая вдохновенная прелесть! – воскликнула Ирена. – И все твои стихи написаны с такой же эпической силой?

– Нет, были и другие, камерно-приглушенные, – сознался я, – но, по отзывам литконсультантов, те получились у меня удручающе несозвучными эпохе. Я почему-то подражал в них Надсону.

– С ума сойти. С чего бы это тебе?

– Понятия не имею, – сказал я. Мы бережно и торжественно выпили по кувшинке выборовой и вкусно закусили бабкиным салом.

– Хочешь попользоваться еще? – спросил я. Самому мне хотелось, – когда еще придется пить из кувшинки!

– Хемингуэй говорил это не о водке, – сказала Ирена. – Они в тот раз там пили сухое вино.

– Ну, тогда давай отведаем по-русски.

– Нет, родной, мне будет плохо. Отведывай на здоровье сам. Ты вообще, как я начинаю замечать, любишь отведать по-русски, правда?

– Иногда. Особенно отечественное шампанское.

– А тебе приходилось пить иностранное? И виски ты пробовал? Что это такое?

– Смрадный самогон, – сказал я. – Примерно как наша «Московская». Даже хуже.

– А «кока-кола»?

– Великолепный жаждоутоляющий напиток, – сказал я. – Что-то вроде смеси кофе, сока вишни и запаха утренней розы…

Мы немного поговорили о своих родителях, о заграничных местах, которые я так или сяк видел, о мировой политике и о своем издательстве. Я и не знал, что Вениамин Григорьевич – автор. Его книга «Страницы прошлого» вышла год тому назад в нашем издательстве и редактировала ее Ирена. Она советовала почитать «Страницы». Мне пора было выпить очередную кувшинку, и я сказал Ирене «побудем живы». После этого у нас что-то нарушилось, как будто мы взяли и разом постарели лет на пятнадцать. Я подумал, что нам следует сменить место. Просто взять и выплыть из-под тени деревьев на середину озера. Или сойти на берег и побродить по лесу.

– Антон, давай поплывем вон туда, – предложила Ирена. – Посмотри, как там радостно сияет на воле солнце! Давай выпьем сейчас вместе и поплывем. Только ты не повторяй больше эту свою похоронную здравицу…

– Да бог с ней, с этой здравицей, – сказал я, – можно и молча.

– Нет! Я знаю, подо что мы выпьем!

Ее тост о нашей взаимной верности мы произнесли трижды, и это было как суеверное заклятье, наложенное нами самими на себя. Я перегнулся через борт лодки и поднял из озера три лилии. Стебли их надорвались далеко, у самого дна. Лилия – растение невеселое: нельзя заглянуть в бело-жаркую глубину чаши этого цветка без того, чтобы не испытать тревогу за его неземную хрупкую ненадежность. Лилии очень нежные, человечные цветы, и лучше их не трогать.

Ирена взяла их у меня молча и неохотно.

На середине озера не надо было грести, –