Костенко рассмеялся:

– Ирина Георгиевна, второй мильтон тоже, увы, откажется – работы действительно много.

– Наше дело предложить, – сказала она. – Угощайтесь, пожалуйста.

– Борщ отменный, – сказал Костенко, – как украинец свидетельствую.

– Будто у нас борща не варят, – заметил Жуков. – Было б мяса поболее да сала, русские борщ вкуснее сделают…

– Тебе б все спорить, Леня…

«А я и не знал, что его зовут Леня, – отметил Костенко. – Бурею помаленьку».

– Еще подлить, Владислав Николаевич?

– С удовольствием. Вы, простите, что преподаете? Литературу?

– Нет. Математику.

– Всегда боялся математики, – вздохнул Костенко. – До сих пор страшные сны снятся – будто завтра надо сдавать тригонометрию, а я ее ни в зуб ногой.

– Сейчас программа невероятно усложнилась, мне ребят жаль…

– Ты себя лучше пожалей, – сказал Жуков и пояснил гостю: – До трех часов ночи готовится к уроку…

– Ну уж и до трех… А вообще, мне кажется, зря мы так жмем ребят… У меня, знаете, мальчик есть в девятом «А», Коля Лазарев: и в самодеятельности талантливый, и стихи прекрасные пишет, а в математике тоже, как вы, слаб. Вот мне и кажется, надо бы специализацию вводить смелее, больше прав давать ребятам – еще в начальной школе выявлять себя, а то мы их стрижем под одну гребенку…

– А может, разумно это? Хоть и жестоко, слов нет, – задумчиво, словно бы себя спрашивая, откликнулся Костенко. – Мы хотим – причем всем, везде и во всем – наибольшего благоприятствия. И поэтому растим безмускульное поколение. Уповаем на мечтание, надеемся на помощь со стороны. Словом, ежели этот ваш Коля Лазарев – сильный, то выбьется; учителя помогут, да и потом, районо вам второгодника не простит, перетащите в следующий класс, на экзамене подскажете, шпаргалку не заметите… Если только он не развлекается, а действительно пишет стихи, то есть работает свое дело до кровавого пота, – непременно выбьется.

– Про безмускульность верно, – осторожно согласился Жуков. – Но и тому, чтобы поколение умело наращивать мускулы, надо помогать. Вот я из деревни родом, да? Так я еще мальчишкой застал время, когда с дедом на базар ездил, сливы продавал – доволен был, за прилавком стоял, зарабатывал! А теперь? Считается, что, мол, детям зарабатывать ни к чему. Неверно это, баловнями растут, на родительских шеях сидят. Надо б сказать громко и открыто: «Валяйте!» Вон семнадцатая статья Конституции – открывай себе, дедушка с бабушкой, пенсионеры дорогие, домашнее кафе или пошивочную мастерскую – прекрасно! И пусть внуки, сделав уроки, бабушке с дедушкой помогут, мускулы порастят… А подите-ка в финотдел, спросите разрешения? Затаскают по столам, замучают, пропади это кафе пропадом! А как бы нам всем жить стало легче, открой таких кафе в городе штук пятьсот! Семейное кафе, собираются, как правило, люди друг другу известные, там хулиганство как-то в схему не укладывается, в семейном кафе и стены добру помогают…

– Заберу я вашего благоверного в Москву, – сказал Костенко хозяйке. – Говорит так, будто мои мысли читает.

– Слишком уж разошелся, – сказала Ирина Георгиевна, – сейчас все такие смелые стали…

– Разве плохо? – удивился Костенко. – По-моему, замечательно, что стали смелыми…

– Поди выпори смелого, – вдруг улыбнулась Ирина Георгиевна. – А нас пороть надо… У меня в прошлом году кончил десятый «В» Дима Романов, пришел через три месяца на вечер в школу и говорит: «Я теперь на заводе работаю, больше вас получаю, Ирина Георгиевна, сто шестьдесят!» А от него винищем несет, от чертенка! Я ему говорю: «Как же можно в школу приходить пьяным?» – а он мне: «Я теперь рабочий, гегемон, нам все права, Ирина Георгиевна, ваше время кончилось».

– Я б такого гегемона за чуб оттаскал, – сказал Жуков. – Дрянь экая!

– За чуб таскать – старорежимно, – хмыкнул Костенко, – а вот гнать с работы за пьянство – давно пора, иначе поздно будет.

– Поди прогони, – сказал Жуков. – Мастера с директором по инстанциям затаскают: «Должны воспитывать!» А как алкаша воспитаешь? Он социально опасен, он разлагает все окрест себя, а уволить – не моги! И все тут! И со школой вы правы – обстругиваем всех под одно полено: может, Пушкин родился новый, а его заставляют алгебру по особой программе штудировать… Таланты надо нежить, а мы их дрыном по шее, утилитарностью школьной программы… Хотя вы правы – сильный пробьется. Но он станет жестоким. Разве можно представить себе, чтобы сельский врач или учитель – со своими ста двадцатью рублями зарплаты – пришел на работу с похмелья или в перерыв поправился махонькой?!

Когда Ирина Георгиевна принесла чай, Костенко спросил Жукова:

– Заметили, что сейчас, когда три человека собираются, сразу начинают говорить о том, что наболело?

– Толк каков?

– Есть толк, – убежденно ответил Костенко. – Количество говорящих о том, что болит, не может не перейти в качество – то есть в открытую борьбу против тех очевидных глупостей, которые нам мешают, словно гири на ногах волочим. А вообще, проблема «думского дьяка» – родоначальника нашей бюрократии – область, еще социологами не изученная, от него, от бюрократа, идет постепенность, а она не всегда угодна прогрессу. Я не могу взять в толк – и ни один директор завода в толк взять не может, – отчего нельзя пьяницу и лентяя прогнать, а его зарплату передать другим членам бригады? Ну почему? Где логика? Дьяк не может позволить, чтобы произнеслось слово «безработный». «Как это так, а где завоевания революции?!» В том они, завоевания-то, что рабочих на каждом предприятии с распростертыми объятиями ждут, все права и блага им предоставлены, а гнать надо тех, кто пьет, а не работает, но при этом рубашку на груди рвет: «Я – гегемон!»

Зазвонил телефон.

Жуков затянул галстук, поднялся:

– По нашу душу, полковник, едем.

– По-моему, именно эта дама и есть Дора-«бульдозер», – сказал Костенко, отложив одну из двенадцати фотографий, привезенных из районов сыщиками. – Вам не кажется, майор?

– А бог ее знает. Поедем, выясним.

В машине Костенко, зябко закутавшись в плащ, спросил:

– Кстати, по отчеству вас как?

– Иванович.

– Леонид Иванович?

– Алексей Иванович. Леней меня только жена называет.

– Ну, значит, с Мишей Минчаковым я познакомилась у меня дома, – сказала Дора, – он с ветеринаром Журавлевым приезжал… А потом я его к Григорьевым пригласила, он им после мясо с рудника привозил, оленину; брал не дорого, по пять рублей за кило… Ну, значит, слово за слово, он деньги получил, говорит, может, сходим в кино, а это в субботу было, ну, я и согласилась, мы «Гамлета» смотрели и мультики, а потом он говорит, может, посетим ресторан, но там мест не было, в кафе тоже очередь стоит, поговорить, значит, негде, ну, он и говорит, может, к Григорьевым зайдем, и зашли, конечно. Посидели, поговорили, выпили немножко… Он потом, как приезжал в город, всегда меня через Григорьевых находил. А в чем дело-то?