— Хоть в огонь, — печально отозвался Деврё.

— Благодарю. — Тул с ухмылкой задрал ноги на каминную решетку и стал устраиваться поудобней. — Можно поворошить поленья?

— Хоть съесть… делайте все, что вам вздумается… что душе угодно: можете играть на этой скрипке, — Деврё указал на остатки гитары, забытые Паддоком на столе, — раздеться и лечь в постель или встать и станцевать менуэт; можете взять этот пистолет и прострелить мне голову — пожалуйста, к вашим услугам.

— Опять же благодарю. Клянусь, прекрасный выбор развлечений, — вскричал весельчак доктор.

— Не обижайтесь, Тул, и не обращайте на меня внимания. Я, наверное, не в настроении, но, поверьте, я вам рад и от души благодарен, что вы как добрый сосед меня любезно навестили. Но, черт возьми, мне тоскливо… мир — скучное место. Эта планета мне надоела, я не прочь перерезать себе глотку и попробовать пожить на другой звезде. Не прогуляться ли нам туда вместе, Тул? На камине лежит пара пистолетов, доберемся с попутным ветром — звезд в той стороне достаточно.

— На мой вкус, погода не та, благодарю вас еще раз, — хихикнул Тул, — но если вам приспичило прогуляться и невтерпеж ждать, тогда — что ж — давайте напоследок пропустим стаканчик.

— С превеликим удовольствием. Чего хотите, быть может, пунш?

— Пусть будет пунш. Гулять так гулять, подать сюда виски на полпенни, — весело проговорил маленький доктор.

— Эй, миссис Айронз, мадам, не будете ли вы так любезны приготовить нам чашу пунша, и как можно скорее? — крикнул Деврё, перевесившись через перила. — Ну вот, Тул, — сказал Деврё. — На душе у меня паршиво. Тридцать три несчастья и вообще черт-те что. Делайте что угодно — хоть свистите, хоть говорите, — я буду слушать; рассказывайте мне какие-нибудь истории: о лошадях, собаках, игре в кости или нюхательном табаке, о женщинах, петухах, священниках, винах — что в голову придет. Слушайте, а как Стерк? Он обскакал все-таки беднягу Наттера, но что за приз ему достался… разве это жизнь — без гинеи в кармане?.. Мне сказали, он чертовски обнищал: «Quis pauper? Avaras».[52]Достойный человек был Стерк и напоминал кое-чем пророка Шейлока. Но вы не знаете Шейлока? Почему, черт возьми, вы не читаете Библии, Тул?{165}

— Да, — откровенно признался Тул, — я не знаю ни Ветхого Завета, ни Нового; но, на кого бы Стерк ни походил, держится он удивительно. С тех пор как случилось несчастье, прошло уже девять недель, а он все еще не в могиле; но и только… не в могиле, не более того, знаете ли.

— А как Клафф?

— Да что ему сделается? Здоров как бык, разве что объедается время от времени. Сэр, видели бы вы его сегодня, вы бы лопнули от смеха. Даю я ему пилюлю, величиной приблизительно с две крыжовины. «Что это такое?» — спрашивает. «Пилюля», — отвечаю. «Чтоб ей провалиться!» И надо же, клянусь Юпитером, не провалилась, застряла — ха-ха-ха! — в пищеводе; пришлось ее, как пулю, проталкивать зондом. Вы бы умерли со смеху; и пилюля не скажешь что чересчур большая. Клянусь честью, на днях негритенок Ребекки Чэттесуорт проглотил мушкетную пулю, которая была вдвое больше, ха-ха!.. В самом деле… и я в два счета поставил его на ноги… чуть-чуть порошочка, и все в порядке.

— Пороха? А что с О'Флаэрти? Мне говорили, что он собирается застрелить беднягу Майлза О'Мора.

— Ха-ха! Думаю, к утру они забыли, из-за чего суетились накануне, — ответил Тул, — так что все кончилось ничем.

— Хорошо, а как Майлз?

— Ха-ха! Он снова вернулся, как обычно, с векселем и с жеребцом на продажу… жеребец хороший… вороной; помните его? Майлз просит пять гиней тридцать шиллингов, но два с половиной фунта — и то много будет. «Не знаете, кому его продать? Я бы взял и вексель, но только с двумя надежными подписями», — говорит он мне. Ей-богу, он рассчитывал, что я сам куплю этого жеребца. «Ну что ж, — отвечаю, — кажется, я знаю одного парня, который даст эту цену и притом наличными». Видели бы вы Майлза в ту минуту. «Кто он?» — спрашивает и хватает меня за рукав. «Живодер», — отвечаю. Каково ему досталось? Ха-ха-ха!

— А верно, что старый Трешем решил наконец вступить в наш клуб?

— Да ну его! Он настоящая скотина, пьет только тогда, когда пить хочется, притом только слабое пиво. Но я забыл вам сказать, клянусь всем приятным, поговаривают, будто очаровательная Магнолия — та хорошенькая попрыгунья — почти что помолвлена с лейтенантом О'Флаэрти.

Деврё усмехнулся; усмотрев в этом поощрение, Тул подмигнул и продолжил шепотом:

— Так вот, после бала, знаете ли, он проводил ее домой и, говорят, поцеловал у крыльца… в обе щеки, клянусь Бахусом… а ведь, если бы он не имел на это права, от него бы только мокрое место осталось.

— Ого! Эта девица — истинная христианка, сразу подставляет вторую щеку. А что на это говорит майор?

— Когда это случилось, майор как раз открыл дверь. Он пожелал лейтенанту О'Флаэрти доброй ночи, а наутро явился к нему на квартиру. И, говорят, все прошло благополучно… клянусь Юпитером, ну и дела.

И в комнату вошла, с фарфоровой чашей на подносе, миссис Айронз.

Прекрасная миссис Айронз поместила на стол фарфоровую чашу с серебряной разливной ложкой и два парадных бокала; потянуло тонким ароматом лимона и старого солодового виски, и Деврё наполнил свой стакан, а Тул — свой; маленький доктор продолжал болтовню, а Деврё время от времени вставлял реплику, а под конец спел песню. Слова этой баллады были непритязательны, но волшебная мелодия приятна, равно как и голос певца:

Звезда в вышине —

Милая мне,

Любимая мной всегда.

Чиста, одинока,

Мой путь издалека

Одна направляет звезда.

Ночь холодна,

Тиха и темна,

Но мне и заботы нет.

Свет счастья льет

Звезды восход —

Она мне шлет привет.

В трудном пути

Легко мне идти:

Отрадно звезды свеченье.

В синеве ночной

Звезда со мной,

Желаний суля исполненье.

Иду я так

Сквозь холод и мрак —

Вперед и вперед, сквозь ненастье.

Но вот беда —

Зайдет звезда,

Настигнет меня злосчастье.

Радость, печаль —

Стремлюсь я вдаль,

Навстречу судьбе любой.

Рассвет иль закат,

Лучист твой взгляд —

Звезда, я иду за тобой!

Несколько минут длилось безмолвие. В серебряных нотах песни прозвенело пророчество, и Тул отчасти его понял. И доктор, сам певец и любитель музыки, на несколько секунд застыл, а потом с улыбкой вздохнул и потихоньку смахнул слезу; он с живостью похвалил и песню и исполнителя и снова вздохнул, не выпуская из рук бокала. Деврё тем временем отдернул оконный занавес и стал всматриваться в темноту за рекой, где стояли Вязы; быть может, он пытался разглядеть там одинокий дальний огонек… свою звезду… ныне потускневшую и скрытую за грозовыми облаками. О чем бы ни размышлял капитан, когда он обернулся, стало ясно, что хандра снова им овладела.