На затеянной по такому поводу целой серии командно-штабных учений нам была предоставлена возможность «убедительно» доказать вопреки собственным взглядам достоинства и преимущества грядущих штатных перемен. В новой игровой роли я, помнится, на тех учениях не преуспел. Все шло по навязанному замыслу, и свернуть было некуда. Да и рискованно. Это как на конвое — шаг влево, шаг вправо…

Напоследок включился главный механизм — исполнительный. Теперь уже исказилась не только структура всей группировки дальних бомбардировщиков, но бесследно испарились управление и штаб Дальней авиации, а главное, нарушилась система боевого управления, связи и связей, заметно пошатнулась боеготовность. В передрягу вверглась немалая доля генералов и офицеров, сначала строевых соединений, а затем и штаба Дальней авиации. Кто-то, не дрогнув от расставания с Москвой, ушел на открытые вакансии в войска, другая часть, не видя лучших перспектив, на исходе служебно-возрастного ресурса сплыла в запас, были и те, кого разобрали по высшим штабам. Но самая крупная группа, заметно просев в должностных категориях, тяжело и грустно рассасывалась в новых структурных образованиях.

Собранный, крепко сколоченный дружный коллектив опытнейших авиационных офицеров — профессионалов высокого класса — вдруг распался, пошел в распыл, образовав мощный вакуум в единой системе управления главной ударной силой ВВС — Дальней авиацией.

Организационная перестройка в масштабах Вооруженных Сил обошлась государству немалыми расходами — миллиардными! Пусть бы и так. Но новая структура никак не приживалась. С каждым годом все больше и острее обрисовывалась ее абсурдность, не клеилось управление, а значит, и все остальное. Что дальше? Из тупика обычно пятятся назад. И спустя 5 или 6 лет, когда Дмитрий Федорович тоже успел уйти в мир иной (державные мужи того времени народу служили до упора), а к руководству пришел обновленный состав, все нововведения были постепенно размыты, а организационные сдвижки возвращены в исходное положение. Не беззатратно, конечно. Примерно по тем же тарифам.

Возродилось и управление Дальней авиации со штабом. Из старой гвардии туда почти никто не вернулся. На их места пришли новые командиры и начальники, молодые, образованные, уверенные в себе — «акселераты»! В отличие от своих предшественников, трубивших на ключевых командирских позициях по 6–8 лет, их наследные питомцы, имея за плечами высшие военные училища и полный курс одной, а то и двух академий, каждую строевую ступеньку преодолевали за два-три года. Им предстояло не только найти «концы» прошлого, чтоб тянуть их дальше, но многое начинать заново.

Хоть и обрела моя Дальняя (так и не освободясь от постигших ее деформаций) некий подобающий ей облик, возрожденная она уже была не для меня. Весь этот промежуток времени, пока дальние бомбардировщики впервые в своей жизни пребывали без собственного управления и штаба, я работал заместителем главнокомандующего ВВС.

Шли восьмидесятые, еще не перестроечные годы. На новом месте, как и следовало ожидать, мне сразу пришлось принять «под свою руку» председательство в доброй дюжине всевозможных комиссий — кратковременных и постоянных, межведомственных и государственных. За редким исключением все они дублировали служебные функции вполне ответственных должностных лиц с их службами и ведомствами и мало чем могли быть полезны для дела независимо от стараний. Но такова была логика управления деловыми сферами, каждая из которых могла оказаться не в меру предрасположенной ко всевозможным срывам и необязательности.

Строго говоря, комиссии представляли собою некие «механизмы нажимного действия» с системой «коммуникаций» и «встроенными» функциями периодического контроля. Однако в этой довольно пресной неизбежности не все позиции выглядели так уж тускло и беспросветно. Все, что касалось создания новой боевой техники, модернизации уже состоявшей на вооружении или развития средств взлетно-посадочных и навигационных систем, над этим работа в комиссиях шла с полной нагрузкой, иногда в спорах, в противоборстве с «инакомыслящими», но увлекала своим творческим, созидательным характером и была далеко не бесплодной.

Но до чего же занудны и убоги по своей нравственной сути и потому предельно неприятны бывали спускавшиеся «сверху», чаще всего из главпуровского поднебесья, разного рода задания по организации социалистических соревнований — то за достижение каких-то там высоких показателей (своей инициативой исходящих будто бы от идейного вдохновения «народа, снизу»), а то еще, бывало, за передовую казарму или образцовый гарнизон…

Я испытывал чувство стыда и неловкости, занимаясь этим бестолковым и глупым делом, обобщая какие-то сведения и разлетывая с комиссиями по аэродромам в поисках доблестных передовиков, чтоб восславить их затем в укор «нерадивым» в приказах главнокомандующего.

Да куда ж деваться, если вся организация и «повседневное руководство», как сказано в уставе, социалистическим соревнованием были возложены именно на строевых командиров! А контроль шел аж с самого верха — с заседаниями военных советов и даже коллегии!

Что там уставы и наставления! Социалистические обязательства — вот главный реагент динамики армейской жизни! Тут, согласно поданным «декларациям», обязавшимся полагалось не просто толково и по-доброму работать, а непременно «бороться и добиваться».

Конечно, вся эта морока наводила на людей со здоровой психикой тоску и уныние и разве что доставляла некую утеху наиболее ортодоксальной части политсостава, коим по долгу службы полагалось поддерживать в войсках «на должном уровне» эйфорию энтузиазма, побед и достижений.

Что же, авиационные командиры были лишены чувства состязательности? Да ничуть не бывало! И друга-аса превзойти в летном мастерстве и обойти соседа в боевом применении — это всегда было в крови наших летчиков-командиров. Им не чужд был и азарт! Но когда здоровые порывы души облекались в навязанные со стороны нелепые формы громогласных с вызовом обязательств, как тут не почувствовать себя пошлым фанфароном.

Уже не раз в высших военных кругах подступали к этому деликатному вопросу: оправдана ли в армейских условиях культивация соцсоревнования? Но Главпур был несокрушим.

Первой и самой важной внутренней задачей я ставил перед собою, не разбрасываясь пошире, одну, хотя и очень обобщенную: сколько было в моих силах, помогать главкому в его необъятных делах. Да так, по сути, при первой встрече в новом качестве определил мои обязанности и сам главком, и для начала, чтоб с ходу окунуть в дело, направил со спешным заданием в незнакомое, еще формировавшееся воздушное объединение.

Хоть и был он человеком настроения, и в этом состояла главная, но не единственная сложность его натуры, я понимал, командиров, как и родню, не выбирают. «Линию» Павел Степанович вел жестко. Властью распорядиться умел сполна. Требовал к себе абсолютного подчинения и еще больше — почитания, подгребая под свою властную силу всю деловую и нравственную энергию тех, с кем работал.

Не всем бесследно сходил главкомовский нрав. Кто-то невольно впадал в грех раболепия, другие, замыкаясь в себе, слегка ему подыгрывали. Рядом с ним с достоинством могли держаться немногие. Да и Павел Степанович в коридорах высшей власти преображался разительно — был учтив, деликатен… Такова уж природа «менталитета» немалой части советских руководителей, взращенных на принципах «демократического централизма».