Улыбка пробежала по лицу старика.

— Один замечательный человек однажды сказал нечто подобное: «Я не могу, я не отрекусь. Здесь я стою». Его звали Мартин Лютер. Я хочу сказать, что, для того чтобы отстаивать свою точку зрения, требуется мужество, и мало кто на это способен. Ещё раз предлагаю вам свою помощь.

— Сколько времени вы хотите нам уделить?

— Всё моё время. Мой банк давно перестал нуждаться во мне, и я оставил его в руках главного кассира, весьма компетентного человека. Мне положен отпуск, и я не могу придумать лучшего места, где бы я мог его провести, чем здесь. Вы можете использовать меня в любом качестве. Будучи банкиром, я являюсь управляющим и могу попробовать сделаться полезным в этой роли. Я также скрипач и играл разную музыку. — Он снова улыбнулся. — Но, откровенно говоря, банкир из меня получился лучше, чем скрипач.

Феликс вскочил на ноги:

— Мой дорогой герр Ховлиц, вы только что назначены управляющим, казначеем, бухгалтером и исполнительным директором этой организации. — Он ударил себя по лбу и продолжал со смущённым видом: — Есть одно деликатное дело, которое я забыл упомянуть. Все должны получать жалованье. Вы понимаете, для того чтобы избежать возможных...

— Вам незачем объяснять. Ваше решение просто доказывает, что вы сын банкира, помимо того что разумный человек, и понимаете, что очень мало важных вещей — даже в духовной сфере, — которых можно достичь без денег. Служители церкви прибегают к ним чаще всего. Вот почему они всегда просят их. Мой рабби, например, удивительно настойчивый человек в этом вопросе.

Он переменил положение рук на набалдашнике трости и продолжал:

— Когда я узнал, что вы предлагаете музыкантам постоянное жалованье, вместо того чтобы зависеть от идеалов и доброй воли людей, я решил приехать сюда. Поэтому с вашего разрешения я запишусь в ваш реестр как скрипач, временно уполномоченный исполнять административные функции. — Он методично расстегнул жилет и достал из внутреннего кармана конверт. — Скажите, ваша организация принимает анонимные пожертвования?

— Этого даже не предусматривалось, — усмехнулся Феликс.

— Вот чек на пять тысяч талеров в Берлинский банк. — Ховлиц протянул конверт Феликсу.

Феликс задумчиво взвесил конверт в руке. Его отец поступил бы точно так же.

— Если финансовое бремя окажется для меня слишком тяжёлым, — сказал он, возвращая чек, — я попрошу его. А пока позвольте мне выразить глубокую благодарность за вашу щедрость.

Раздался стук в дверь. В комнату заглянула Сесиль:

— Обед готов, дорогой.

Он обернулся к ней:

— Это герр Ховлиц, наш новый управляющий. А это, герр Ховлиц, моя...

Но Сесиль схватила руки банкира с набухшими венами.

— Я чувствую, что мы сделаемся друзьями, — с чувством проговорила она. — Знаете, вы пришли как будто в ответ на мои молитвы.

После того как Феликс переехал из Лейпцига, вокруг него поползли разные слухи. Известие о том, что он обратился в любительские хоровые общества в соседних городах и предложил музыкантам регулярное жалованье, вызвало всеобщее негодование. Пастор Хаген взобрался на кафедру Святого Томаса и произнёс патетическую речь о злодеях, которые скупают совесть бедняков, чтобы творить дьявольскую работу. В заявлении, принятом от имени городского совета, мэр Мюллер писал, что вся затея является «перчаткой, брошенной в лицо Лейпцига». Тем временем сторонники Крюгера начали шептаться о том, что на некой ферме под предлогом занятий музыкой какая-то опасная нехристианская подпольная организация тренирует всякий сброд. Поговаривали о возмездии. В еврейском районе была закрыта свечная лавочка. Доктор Хурбах сообщил, что Феликс посещал его кабинет, жалуясь на постоянные сильные головные боли. Теперь все знали, что такие головные боли — верные признаки начальной стадии безумия. Вскоре люди стали говорить, что герр директор сошёл с ума. Некоторые, лучше информированные, утверждали, что он подал заявление об отставке и его направили в какой-то частный санаторий.

Поэтому, когда однажды утром в начале января Феликса увидели выходящим из экипажа перед гевандхаузским зданием, это вызвало крайнее удивление и массу слухов. С тех пор каждое утро его видели проделывающим то же самое, покидающим здание в четыре часа в двухместной карете или иногда в закрытых санях. Он занимался своим делом, не обращая внимания на слухи, циркулирующие вокруг его имени, выполнял свои разнообразные обязанности со всеми признаками хорошо сбалансированного ума.

Только лицо его побледнело и он стал ещё менее общительным. Он ни с кем не общался, кроме как по строго деловым вопросам. На заседаниях совета почти не принимал участия в дискуссиях, игнорировал насмешки и парировал вопросы. Когда Мюллер поинтересовался, зачем он переехал в Рейдниц, Феликс ответил, что сельский воздух намного чище, чем в Лейпциге.

Некоторое время его ежедневное присутствие в городе, явное пренебрежение общественным мнением вызывали у сплетников очередной шквал абсурдных и злобных выдумок. Затем внезапно, как проколотый воздушный шар, все обвинения в его адрес прекратились. Нехристианская подпольная организация пала первой, задушенная до смерти своей собственной абсурдностью. За ней вскоре последовала теория о сумасшествии, опровергнутая присутствием и поведением Феликса. Что до его святотатственного вмешательства в дела церкви, то люди устали и от этого тоже. Что такого богохульного в том, что люди собираются вместе и исполняют какую-то духовную музыку? Да, он использовал фермеров и рабочих. А кого ещё он мог использовать, если его светлость отказал ему в хоре Святого Томаса, а попечители не позволили привлекать певцов из Лейпцигского хорального общества?

Но последним и всесокрушающим аргументом была его безупречная личная жизнь. Прекрасный, уважаемый человек — вот кто он был. Хороший муж, прекрасный отец. Все видели его раньше по воскресеньям совершающим прогулки с женой и детьми. Нет, такой человек не был способен ни на что дурное. А его жена? Она всегда была настоящей леди. Красивая, как картинка, и милосердная, всегда давала деньги на благотворительность. И подлинная христианка, хотя была дочерью какого-то странного пастора из Франкфурта. Тогда скажите, почему такая леди, как она, увозит детей, и съезжает из своего прекрасного дома, и отправляется жить вместе с мужем на какую-то ферму? Потому что считает, что он прав. И кто знает, может быть, он действительно прав...

К концу января напряжение стало спадать.

— Я начинаю думать, мы правильно сделали, что переехали сюда, — сказал Феликс Сесиль однажды вечером. — Возможно, в конце концов у нас всё получится.

— Я же говорила тебе, что с нами Бог.

— Может, и так, но я знаю, что больше всего изменило отношение к нам людей.

— Что?

— Ты. Тот факт, что ты со мной. Ты и представить себе не можешь, какое впечатление производит на них то, что ты на моей стороне. Видишь ли, моя дорогая, люди в Лейпциге думают, что ты поистине замечательная женщина. И я плыву на волне твоей популярности. — Он нежно приподнял её лицо за подбородок. — Может быть, мы исполним всё-таки эти чёртовы «Страсти». Здесь всё идёт хорошо.