Наконец, едва волоча ноги, он вошёл в комнату и сел так, словно всё его тело обмякло. Несколько секунд он смотрел на неё, положив локти на колени.

— Мы пропали, Сесиль, — сказал Феликс бесцветным голосом. — На этот раз действительно пропали. И по моей вине.

Он рассказал ей о визите Крюгера и увидел, что кровь отлила от её лица.

— Ты должен уйти в отставку, — проговорила она. — Уйти немедленно.

Он отрицательно покачал головой:

— Нет, Сесиль, не теперь.

Она знала, что он не изменит своего решения. После паузы Феликс нерешительно выдавил:

— Я хотел бы, чтобы ты уехала во Франкфурт.

— Пожалуйста, не отсылай меня сейчас, — прошептала она едва слышно.

Он не настаивал, видя, что ей будет больнее находиться вдали от него, чем рядом с ним. Наступило молчание, бессловесное оцепенение, которое заставило их смотреть друг на друга в каком-то немом, беспомощном отчаянии.

— Что нам делать, Феликс? — проговорила она слабым, испуганным голосом.

Он устало улыбнулся:

— Моя бедная Силетт, теперь вопрос не в том, что будем делать мы, а в том, что будут делать с нами они.

За окном завывающий ветер грохотал ставнями.

Когда на следующее утро Феликс приехал в гевандхаузское здание, там уже собралась толпа людей. Он увидел ненависть на их лицах, сжатые кулаки и услышал угрожающий гул голосов. Весь день он ощущал вокруг себя враждебность. Когда он уезжал, люди опять собрались вокруг его экипажа, и Танзен держал в руке хлыст. Сесиль ждала Феликса на Рейдницкой дороге, почти в миле от фермы, закутавшись в шаль и дрожа от холода и мучительной сердечной боли. Её фигура одиноко маячила в спускающихся сумерках.

— Пожалуйста, не ругай меня, — заплакала она, припадая к нему. — Я больше не могла ждать.

Он нежно погладил её волосы. Не имело смысла её утешать. Она боялась, а от страха утешать бесполезно.

— Возможно, она права, — сказал герр Ховлиц в тот вечер. В мягком пламени горевших на столе двух свечей его лицо было серьёзным, напряжённым и задумчивым. — Возможно, вам следует уйти в отставку. — Поскольку Феликс молчал, старик продолжал: — Чего вы хотите добиться, сталкиваясь дважды в день с разъярённой толпой?

— Не знаю, — устало пожал плечами Феликс. — Может быть, они разойдутся через день или два, когда страсти улягутся.

Банкир покачал головой:

— Нет, Феликс, они будут там и завтра и послезавтра, пока вы не сломаетесь и не сдадитесь. Вот за что им платят. Крюгер, возможно, и сумасшедший, но чрезвычайно умён.

— Боюсь, что так, — признал Феликс с печальным вздохом. — Он явно выигрывает эту игру.

— Он дважды доказал свой ум. Во-первых, подобно вам и мне, он знает силу денег. Он видел, как вы собрали вокальный ансамбль, предложив музыкантам жалованье. Он платит этим хулиганам, чтобы выгнать вас из города. Цели разные, но метод один и тот же. Во-вторых, он нашёл и использовал единственное оружие, которым мог поразить вас. До сегодняшнего дня люди не хотели верить слухам против вас, потому что считали ваше поведение безупречным. Крюгер же показал, что оно не такое, и теперь они ненавидят вас и хотят причинить вам боль, потому что вы их обманывали. Они хотят отомстить за то, что восхищались вами. Это история дикаря, который топчет упавшего идола. Вот увидите, всё население станет соревноваться друг с другом за право ударить и оскорбить вас.

Предсказания герра Ховлица сбылись. Ежедневно группы людей, поджидавшие Феликса перед гевандхаузским зданием, делались всё более угрожающими и наглыми. Теперь, поднимаясь по широким ступеням, он чувствовал грязные руки, хватавшие его за одежду. Ни одного полицейского вокруг не было видно. Вместо того чтобы ослабеть, враждебность горожан всё возрастала. Красноречивая проповедь пастора Хагена о «тех, кто предал святость брака», произвела огромный эффект. Статьи в газетах, поток слухов, старых и новых, подогревали общественное мнение и держали его в состоянии агрессивности и ненависти. Больше никто не пытался ни понять, ни подумать о справедливости. Все готовы были поверить любой нелепости.

Дрезденский эпизод был повторен, расширен и сделан одним из многих. Ведь Феликс часто ездил в Дрезден, не так ли? А его поездки в Англию и Париж? У него, возможно, и там были женщины. А поскольку он был таким порочным человеком, всё, что он защищал, было порочным тоже. Эти «Страсти», к примеру. В конце концов, он не был даже рождён христианином — как он осмеливался дирижировать произведением о страстях Господа нашего Иисуса Христа? Даже старая, дискредитировавшая себя ложь о еврейском заговоре высунула свою седую голову и нашла приверженцев.

Работавший на ферме герр Ховлиц становился всё более встревоженным.

— Не понимаю, почему вы не уходите в отставку, — упрекнул он Феликса.

— Я и сам не понимаю почему. Но они не заставят меня уйти в отставку, и я не уйду.

Это была правда. В своём заявлении городской совет с сожалением сообщал, что статус Гевандхаузской ассоциации не предусматривал подобную ситуацию, и поэтому было бы незаконным, если бы совет попечителей освободил герра директора от его высокого поста. «Несомненно, однако, — добавлял Мюллер с елейным порицанием, — что он увидит свою непригодность и уйдёт по собственному желанию».

Но тем не менее герр директор не видел или не хотел видеть свою непригодность и безнадёжность своего положения, и герр Ховлиц с каждым днём становился всё удручённее.

— Пожалуйста, Феликс, уйдите в отставку, — убеждал он. — Ваше упрямство может толкнуть Крюгера на какой-нибудь отчаянный поступок. Вы подвергаете опасности не только себя, но и многих невинных людей. Помните, этот человек сумасшедший, он способен на любое безумие.

Феликс кивнул.

— Вы правы, — признал он вескость аргументов банкира.

Однако каждое утро, подобно выбившемуся из сил боксёру — экс-чемпиону, выходящему, спотыкаясь, на ринг при звуке гонга, он возвращался в Лейпциг, оставляя на ферме дрожащую, бледную Сесиль. Его голова раскалывалась от боли, а в ушах звенели предупреждения герра Ховлица.

Сесиль тоже доставляла ему боль, но иначе. Своим молчанием, беспрекословным повиновением и признаками собственного страдания. В отличие от банкира, она не делала попыток показать мужу безрассудность его поведён ид. Вместо этого она чувствовала, что каким-то потаённым уголком мозга восхищается его бесполезным мужеством, как можно восторгаться галантным, но тщетным жестом. Но она жила в неослабевающем страхе перед тем, что может с ним случиться. Сесиль понимала, что он близок к пределу морального и физического истощения, и с отчаянием наблюдала, как Феликс расходует последние резервы сил и нервной энергии. Временами она почти ненавидела его за то, что он любил свой долг больше, чем её. «Разве он меня совсем не любит? — рыдая, спрашивала она герра Ховлица. — Разве ему всё равно, что я чувствую и что будет со мной, если с ним что-нибудь случится?»