Она рассмеялась:

— Чокнутый, я знаю?.. Странный такой. Фон что-то. Из семьи князей и баронов и всякое такое.

— Только этого мне не хватало! Странный немец на мотоцикле. Чем он странный?

— Я знаю?.. Он как-то чудно говорит. Вдруг посмотрит на меня и спросит: «Волен зи мит мир штербен, Ромиляйн?» Я надеюсь, что я правильно произношу.

— Ты совсем спятила? Что я скажу твоему отцу? Что ты ездишь на мотоцикле с немцем, который спрашивает тебя, хочешь ли ты с ним умереть?

— Всё в порядке, дядя! Я большая и сильная, и у меня есть страховка. Не беспокойся.

Ее голос постепенно слабеет, ее смех постепенно исчезает.

Подобно поздней летней буре, она кружилась по всей стране, неслась вихрем, топала по дорогам и звонила в любое время и из любого места. В пять утра и в два пополудни. С железнодорожных и заправочных станций, из мотелей и кафетериев. Иногда странное хихиканье, однажды — страшный крик: «Дядя, дядя, дядя!» — и потом разъединение, после которого я не спал два дня и три ночи, пока она не позвонила снова. «Я кричала? Когда я кричала?.. Ах, тогда… Да нет, ничего не случилось.» Кто-то жутко ее «щекотал», и она не могла говорить.

— Не беспокойся, я управляюсь. Да, я ем… и завтрак тоже. Да, да, все питательные вещества до единого.

— На что ты живешь?

— Сейчас? Я работаю у фотографа.

— С какой стороны объектива ты находишься?

— Это не то, что ты думаешь, — смеется она. — Мы делаем для пожилых пар фотографию их первой встречи.

— Что?

— Они приходят, рассказывают нам историю своей встречи, все такое, показывают свои старые фотографии, и я записываю все подробности и организую им то же место, ту же одежду, а Филипп фотографирует, как они сидят там и плачут. Chez nous a Paris мы больше-больше всего любим вспоминать любовь.

Филипп. Тошнота подступила к моему горлу. В своих расширяющихся книзу штанах, с высокой талией, с маленькими, плотно сбитыми яичками и цепочкой на шее.

— Где ты сейчас?

— Эй, как называется это место? — услышал я, как она кричит на своем израильском английском. — Я в телефонной будке. — Ее слова закачались на волнах близкого мужского смеха. Незваный Гумберт проснулся во мне. Ах, ах, ах, сказала маленькая дверца.

— С кем ты там, Роми? Что там происходит? Неужто я умоляю? Неужто угрожаю? Да я просто старый дурак.

Я еще кричал, когда она положила трубку. Она уже усвоила отвратительный американский обычай обрывать разговор не прощаясь.

Неделю спустя, посреди ночи, она закричала с лужайки, что возле дома:

— Дядя, открой, это я! — И вот уже она врывается внутрь, грязные пряди волос выбиваются из-под старой греческой шляпы. — Ты можешь заплатить за такси? У меня кончились деньги.

Мое сердце остановилось. Ее сильные и длинные руки обнимают меня. Она привела с собой парня, у которого на лице написано, как вытатуировано, — «кибуц». Немного хромает, в очках, на три-четыре года старше Роми и на два-три сантиметра ниже. Оба неуклюжие, как телята, голодные и веселые, как собаки динго. Я приготовил им еду полуночников из яичницы и салата, сидел рядом с ними, пока они припоминали перипетии своей поездки, смотрел на них усталыми глазами доброго дедушки, пока они хихикали набитыми ртами, толкали друг друга локтями и обменивались восклицаниями на своем тайном молодежном языке.

— А тот, который взял нас в старом «студебеккере»?!

— А та адвокатесса, которая хотела, чтобы мы перевезли ее машину, и стала заигрывать с тобой?

— Со мной? Она пыталась заигрывать с тобой!

— А тот чокнутый, который хотел обратить нас в ислам прямо на улице?

— Это был ассириец.

— Во всем мире осталось всего семьдесят тысяч ассирийцев, — попытался вставить я, — и десять Черных Татар.

— А тот идиот-полицейский, который нам поверил?!

— Послушайте, друзья, — сказал я наконец. — Извините, что я прерываю на минуту ваш праздник, но в это время ночи я обычно сплю. Пошли-ка со мной, Роми.

Мы вошли в мой рабочий кабинет. Воздух сразу же загустел.

— Вы спите вместе — ты и этот парень?

— Почему такой тон, дядя? Отец знает его. Это тот, который рассказал ему о Биньямине. — И через несколько секунд: — Что случилось? Почему ты такой?

— Роми, — сказал я. — Я холост, я стар, я устал, и я не привык к реальным людям. Где и как вы хотите спать?

— Мы будем спать, как тебе удобно, там, где ты скажешь.

— Что значит — «удобно»? — Я вдруг вскипел. — Что я — вдова Дуглас?! Миссис Марч?! Какое мне дело? Судя по тому, что ты ухитрилась выкинуть за время своего путешествия, ты уже действительно большая девочка. Ты мне только скажи, чтоб я знал, сколько простыней и одеял вытащить, и я приготовлю вам постель.

— Вместе, — сказала она. И потом: — Ты сердишься на меня? А, дядя?

— Завтра поговорим, — сказал я. — Я хочу спать.

Я повернулся, чтобы выйти, и она оплела меня сзади своими руками и положила мне на плечи изгиб своей шеи. Позор маловерам. Знакомая чудная сила таилась в крыльях ее рук.

— И перестань бомбардировать меня именами из книг. Они не производят на меня никакого впечатления, я знаю, что ты их придумываешь.

— Я не придумал.

— И ты еще вообще со мной не поздоровался, — трепетали ее слова на моем затылке.

— Шалом, — проворчал я.

— И я еще не сказала тебе спасибо за билет.

— Я рад, что ты получаешь удовольствие, Ромиляйн, — сказал я и направился к бельевому шкафу.

— Что же случилось в конце концов с ее гусем?

— Он был уже стар, и его разорвала соседская собака. Наша мать чуть с ума не сошла от горя.

— А отец рассказывал мне, будто он улетел после бабушкиной смерти и больше уже не вернулся.

— Твой отец романтик, Роми.

— Я тоже так думаю. — И, помолчав: — Ужасно красиво здесь.

Океан громаден, катит валы, распахнут до горизонта. Раз в несколько месяцев он врывается на берег с декларацией грозных намерений, но во все прочие дни безмятежно ленив. Так не похож на Средиземное море, этот кишащий народами двор, где все знают друг друга, все затаили обиды друг на друга, все сплетничают друг о друге. Там — крики соседей, веревки с бельем и воспоминаниями растянуты от берега к берегу, увядшие накрашенные сирены, исчерпав все свои соблазны, бессильно идут ко дну. А здесь — океан. Огромный равнодушный простор. Спокойное молчание гигантов.

Там — море мелких коробейников, ускользнувших из китового чрева пророков, медлящих с возвращением домой героев. А здесь — могучее скрытое своеволие, угадываемое в тяжелом колыхании воды. «Но и эта чудная мощь ни в коей мере не умаляет его чарующую подвижность». Много лет назад, выбирая себе постоянную скамейку, на которой я собирался отныне сидеть, я пришел сюда ночью, вооруженный ножом и компасом, и вырезал стрелку на перилах набережной. В ясный день, при подходящем положении солнца, сняв очки и глядя в направлении этой стрелки, я могу различить по-блескивания на трубе пекарни, которые уже не слепят никого, кроме меня.