— Что — все? — спросил полковник, не опуская автомат.

— Сработало. Пойдемте скорее, пока они не смогли отключить.

В коридоре было почти темно, но в звуке шагов Эрик видел все. За поворотом, спиной к стене, сидел на полу доктор, зажимая лицо руками, а в двух шагах от него, раскачиваясь и постанывая, стоял на четвереньках человек в шлеме, похожем на мотоциклетный. Полковник нашел выключатель, загорелся нормальный свет. Вместе с Эриком они связали совершенно не сопротивляющегося мотоциклиста его собственными ремнями. Потом Эрик снял с него шлем. Когда он снял шлем, человек страшно закричал и подпрыгнул, стараясь головой попасть обратно, но промахнулся и упал ничком. Эрик быстро отдал шлем полковнику.

— Унесите, — сказал он. — Унесите скорее.

Полковник понял и ушел, унося шлем. Эрик подошел к доктору. Доктор был жив. Эрик взял его за одну руку и тихонько отнял ладонь от лица. Лицо было испачкано кровью, но ран видно не было. Он отнял вторую ладонь. На месте правого глаза зияла глубокая дыра, из которой вытекала черная кровь и что-то еще. Правый висок был разворочен, из раны торчал осколок кости.

Бегом вернулся полковник.

— Надо «скорую», — сказал Эрик. — Ему выбило глаз.

— Уже, — сказал полковник. — Сейчас приедут. Я — туда, — он махнул рукой в сторону выхода, и Эрик понял, куда именно.

— Я с вами, — сказал он.

— Ладно, — сказал полковник. Он быстро и ловко перевязал доктора. — Пошли.

«Ямаха» стояла с работающим мотором. Было уже почти светло.

— Ты за руль? — спросил полковник.

— Хорошо, — сказал Эрик. В «этой» жизни он не водил мотоцикл, но теперь все смешалось.

В полукилометре уже стояли две полицейские машины, а за ними — серый «мерседес» с вдавленной дверцей и пробитыми пулями стеклами. Тут же лежал искореженный мотоцикл и труп мотоциклиста в оснащенном антеннами шлеме. Эрик затормозил, полковник, не слезая с седла, показал полицейским свое удостоверение.

— Это наше дело, — сказал он. — Никого не подпускайте сюда и ничего не трогайте. И еще: передайте по всем постам, пусть ищут фургон с радиостанцией. Фургон или «универсал» с зашторенными окнами. Ни марки, ни цвета не знаю. Машина с мощной рацией — и все. Пусть задержат любой ценой до моего появления.

— Есть, — сказал полицейский офицер. — Дать вам охрану?

— Пусть едет следом.

Эрик рванул с места, желтый полицейский «фиат» сначала приотстал, потом подравнялся. К дому Элли они подъехали со стороны крытой автостоянки, и от нее им помахал рукой парень в клетчатой ковбойке.

Мотоциклисты, связанные, без шлемов, лежали рядышком под стеной.

Два «Узи» на ременных петлях болтались у парня на сгибе локтя.

— Отлично, Глеб, — сказал полковник. — Ребята, давайте их в машину и в участок — и под замок до моего появления. Ни в коем случае не развязывать. Боливар троих свезет?

— Свезет, — сказал Эрик.

Втроем, конечно, ехать было не так уж удобно, но — доехали. Перед домом стояла «скорая». Она была пуста. Дверь в подвал была открыта настежь. За дверью было темно и тихо.

— Что за дьявол, — сказал полковник. Осторожно — полковник впереди, за ним Эрик, последним — Глеб — они спустились вниз. Полковник пощелкал выключателем — бесполезно. Свет из двери кое-как проникал еще сюда, но за поворотом была непроглядная темнота.

— Сейчас…— сказал Эрик. На него опять накатывало. Он хлопнул в ладоши — и увидел, что за поворотом лежат люди. Никакого движения. Никакого.

— Они там. Все. Они все мертвые, — сказал он.

— Спички, — сказал полковник. — У кого есть спички?

Спички были у Глеба. Полковник вырвал из блокнота несколько листков и поджег их.

Доктор с забинтованной головой как сидел, так и сидел, только в груди его было несколько черных дырочек — черных и почти сухих. Рядом лежала пожилая женщина в белом халате, на халате было очень много крови. Парень, тоже в белом халате, лежал вдоль стены, вместо лица у него было что-то вдавленное, страшное. Амадео лежал поодаль, свернувшись в калачик и зажав руки между бедер. Пленного не было.

— Эрик, будь здесь, — сказал полковник. — Глеб, со мной.

— Вы на Коперника? — спросил Эрик.

— Да, — и полковник кинулся вверх по лестнице. Глеб побежал за ним.

Эрик выждал пять секунд — столько, сколько надо, чтобы завести мотор мотоцикла и уехать. Потом он достал из кармана парня в белом халате ключи от машины. Мотор санитарного «мерседеса» завелся сразу. Эрик почему-то был уверен, что на улицу Коперника убийцы не поедут — они поедут в лагерь «Гиперборей». По Северному шоссе. Выезд на шоссе — с Большого проспекта. Только бы переезд не был закрыт… Переезд закрыт не был. Эрик не знал, за какой именно машиной он гонится, но был уверен, что узнает ее, как только увидит. Проскочивший перед самым бампером — он снизил скорость перед выездом на шоссе — голубой «вольво» был для Эрика как удар по лицу. Та самая машина. Тяжелый «мерседес» шел ровно и мощно. Эрик разгонял его по третьей полосе, надеясь, что те, в «вольво», не заподозрят такую экзотическую погоню — на «скорой помощи». На спидометре было сто восемьдесят, когда расстояние стало заметно сокращаться. Наконец он поравнялся с «вольво». За рулем сидел Педро по кличке Нос. Кто сидел рядом с ним, Эрик не видел, но на заднем сиденье, откинувшись на спинку, сидел Пол Греич, тот самый мотоциклист, который был в подвале и который ушел из подвала — которого увели… освободили… дурацкое слово в нашем случае, Пол… Впереди был мост, и уже начиналась насыпь въезда на мост, и висел знак ограничения скорости. Эрик, не тормозя, повернул влево и тут же вправо, мгновения растянулись, — дождался, когда начали сминаться крылья и дверцы, встретился взглядом с Полом и насладился его ужасом, Педро что-то орал, — а потом выкрутил руль влево и остался на полотне дороги, а голубой «вольво», зависнув в воздухе и все больше подставляя свету черное узловатое брюхо, лег на крышу и понесся вперед и вниз на острие пыльной тучи, — Эрик тормозил, но даже в диком визге своих тормозов слышал тот скрежет гибнущего железа, — потом закувыркался через бок и загорелся, еще не завершив движения, огонь протянулся за ним, убегающим, и догнал, достал остановившегося, сдавшегося — черно-дымное пламя выросло и поглотило тот ком мятого и рваного железа, который еще десять секунд назад гордо летел по шоссе, унося в безопасность убийц — виновных и невинных. Эрик развернулся и поехал в город. Все, подумал он. Пока — все.

Мимо, обогнав его, пронесся с ревом и грохотом длинный магистральный грузовик, и этот грохот разбудил что-то в Эрике, а может быть, лопнуло что-то из предохранявшего его — потому что он в одно мгновение забыл, как надо управлять машиной. Руки ослабли, и нога соскользнула с педали. Машина останавливалась и съезжала на обочину, и он не знал, что надо делать. Покалеченным боком она пробороздила по бетонному ограждению. Мотор заглох. Непослушными руками Эрик открыл дверцу и почти выпал наружу. Дорога была пуста. Неожиданно для себя он бросился бежать прочь от машины. Ему казалось, что она сейчас взорвется. Он бежал долго, дыхания уже не хватало. Надо было залечь, чтобы уберечься от взрыва. Он лег и закрыл голову руками, чтобы уберечься от взрыва. Уберечься от взрыва. Потом он сделал это еще раз, сам в себе: лег и закрыл голову руками, сжался, закусил губу, чтобы не закричать, — сейчас должно было произойти что-то, что разнесет мир на куски… Так он лежал в ожидании чего-то ужасного и не хотел слышать, как рядом остановилась машина — запах бензина, резины и нагретого металла, — и кто-то подбежал к нему — тому, внешнему, бесчувственному, как панцирь черепахи, — с ним что-то делали, тормошили, о чем-то спрашивали, потом, кажется, куда-то вели… Он только крепче зажимал уши и прятался внутрь себя, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он не знал, сколько времени пробыл так: с зажатыми ушами и закрытыми глазами. Кажется, много. Один раз он попытался приоткрыть глаз, но режущий свет многих ламп, преломленный на хромированных поверхностях и острых гранях, заставил его вновь зажмуриться — любая темнота была лучше этого адского света. Что-то делали с его панцирем, и панцирь как-то вел себя, — Эрик старался не думать о нем и не прикасаться к нему. Это было что-то большее, чем брезгливость, — что-то такое, чего нельзя преломить в себе, потому что если преломишь, то сломаешь себя. Что-то делали с его панцирем… Но я же не хотел! — голоса не было. Я не виноват ни в чем! — крик не шел через горло, охрипшее от другого крика. Что-то делали с его панцирем… И все-таки однажды он смог открыть глаза.