— Я люблю вас, сударыня, не так, как вас любят другие, при дворе или где-то еще, а как может любить человек с моим именем, моего рода, моей крови. Я люблю вас так сильно, что хочу завладеть вашей судьбой и любой ценой стать ее хозяином.

Это признание отдавало Роландом и рыцарями Круглого Стола в минуту их исступления. Я не смогла удержаться от улыбки, и Биариц это заметил:

— Не надо смеяться, это слишком серьезно. Я хочу, чтобы вы были моей, чтобы вы бросили все ради меня, или же мне надо только одно: чтобы вы умерли.

Ну и ну! Это означало, что он хотел не просто завладеть мной, а намеревался вторгнуться в мою жизнь, — такие повадки могли быть лишь у варваров. В этой жажде обладания, не говоря уж об остальном, было что-то от Ронсевальской битвы и господ сарацин — мы у себя такого поведения не позволяем.

— Еще одно слово, — продолжал Биариц, видя, что я собираюсь отвечать, не дослушав его до конца, — если вы согласитесь на то, о чем я вас умоляю, вы станете королевой, сударыня, такой же королевой, какой была возлюбленная Харуна, чьим именем я воспользовался, чтобы приблизиться к вам; вся эта земля, если вы захотите, все наши Пиренейские горы, если вы их предпочтете, будут принадлежать мне; это могут быть и побережья Африки или Корсики, завладеть которыми может непоколебимая отвага, — вам останется только сделать выбор; если вы меня полюбите, я стану всемогущим, я стану непобедимым.

Бедняга Биариц ошибся адресом. Если бы он предложил все эти чудеса герцогине де Мазарини, возлюбленной моего мужа, она не стала бы ему перечить, и мы бы увидели, как они вдвоем отправляются на поиски приключений. Но я! Я, любившая Лозена, любившая двор, короля, власть, удобства и роскошь; я, любившая удовольствия и остроумных людей; я, дочь маршала де Грамона, сестра графа де Гиша, властительница Монако! Какое безрассудство! И во имя чего? Чтобы подвергаться опасностям, спать на голых досках или в зарослях вереска, подобно цыганам, моим друзьям и защитникам! Чтобы носить корону из позолоченной бумаги и иметь красивого, очень статного и — что правда, то правда — безумно влюбленного юношу в качестве любовника и раба или же господина! Уверяю вас, я была сделана из другого теста, и мне в самом деле страшно хотелось теперь рассмеяться Биарицу в лицо, хотя только что мои чувства по отношению к этому гордому влюбленному сикамбру были весьма мирными и нежно-снисходительными.

— Вы сами не знаете, что говорите, сударь, — только и сказала я довольно надменным и недоуменным тоном.

Сначала Биариц не шелохнулся, а затем поднялся. Я ожидала, что он начнет кричать и буйствовать, но, к моему великому удивлению, он был хладнокровен и невозмутимо спокоен: — Подумайте как следует, сударыня, подумайте.

Я не видела своего собеседника: хотя ночь была очень светлой, он находился в тени, между двумя окнами; голос же его почти испугал меня.

— Мне незачем раздумывать и забивать себе голову подобными глупостями, сударь; закончим этот разговор.

— Вы еще не все знаете, — продолжал он, — далеко не все.

— В самом деле? Вы еще не все сказали? Разве этого не достаточно?

— Смейтесь, смейтесь, прекрасная княгиня, смейтесь над этим дурачком, над этим безумцем, который вас желает, который вас любит; смейтесь над ним, считайте его комедийным фанфароном, готовым бросить вызов небу и земле ради одного вашего взгляда, но прежде узнайте, на какую месть способен этот фанфарон. Я защищаю вас сейчас не один, и не я один на вас нападу.

— Я не стану обороняться, сударь, это не моя забота, — отвечала я с презрением, которое начал вызывать у меня этот человек.

— Я буду следовать за вами повсюду, я лишу вас того, что делает вас такой гордой, даже вашей красоты.

— Стало быть, вы дьявол или один из его приспешников, раз вы обладаете таким могуществом?

— Берегитесь, берегитесь, не искушайте меня, а не то я сейчас убью вас!

Тигр пробудился: в самом деле, в течение часа я наносила Биарицу уколы в самые чувствительные места. Почему-то вследствие одного из странных свойств моей натуры он больше нравился мне таким, и в эту минуту я была готова последовать примеру людей, которые с радостью лишили бы себя жизни, будь они уверены, что непременно воскреснут на следующий день. Я бы охотно позволила своему поклоннику сделать меня королевой гор и цыган на одни сутки, но затем…

Свет луны упал на руку Биарица, и я увидела, как в ней блеснул хорошо мне знакомый острый и красивый каталонский нож, один из тех, что лишают вас всякой возможности возражать. Я не знаю, отчего воспоминание об этой страшной сцене, вследствие которой у меня появился смертельный враг, вызывает у меня лишь приятные ощущения и желание посмеяться. Между тем, возможно, именно этот человек виновен в моей приближающейся смерти; Блондо утверждает, что он этим хвастался, я же в этом сомневаюсь, ибо тогда мне следовало бы его ненавидеть. По правде сказать, я не испытываю к Биарицу ненависти; мне было бы весьма затруднительно объяснить почему. Я такова, вот и все.

Очевидно, он размышлял, следует ли ему разделаться со мной одним ударом или же стоит доставить мне удовольствие помучиться еще несколько лет, чтобы вдоволь этим позабавиться. Я хорошо это понимала, но не испытывала страха: я восхищалась Биарицем. Его натура отличалась от натуры Филиппа; он тоже был странным человеком, но его странность была другого свойства; оба были в равной степени красивы, но по-разному, и оба были красивее Лозена, однако они были не в силах вычеркнуть его из моего сердца, даже если порой я забывала о графе из-за своего каприза (это выражение придумано Нинон, так она называла своего очередного любовника: она умна и необычайно рассудительна, эта Нинон).

Биариц стремился лишь к одному: утолить свою страсть к убийству, свою зверскую жажду крови. Он проявлял нетерпение, как стреноженный конь, не решающийся сбросить свои путы. Мои слабость и беспомощность защищали меня лучше, чем вооруженный отряд.

— Ах! — воскликнул молодой человек. — Я не могу лишить вас жизни, мое презренное сердце слишком сильно вас любит.

Он тотчас же встал передо мной на колени и предпринял новую попытку завоевать меня неодолимыми соблазнами: он искушал меня всевозможными трогательными перспективами, самой заманчивой из которых была возможность любить друг друга на неприступной горе, в окружении разбойников и колдунов. Эти фантазии доставляли Биарицу удовольствие, облегчая его душевную боль; я же думала совсем о другом, и так проходило время. В его высокопарной речи в духе «Клелии» меня поразили следующие слова: он заявил, что его помощники-похитители готовы доставить меня на небольшой корабль, ожидающий своего часа в Геркулесовой гавани, — на этот раз мне стало не по себе.

Мы беседовали довольно мирно, я не возражала Биарицу, размышляя о том, как выйти из этого затруднительного положения и не разозлить его; окно было открыто, ему достаточно было сделать три прыжка, чтобы выбраться с террасы и даже унести меня в руках, ведь баскские горцы обладают недюжинной силой и ловкостью. Мои слуги не посмели бы сюда войти, я запретила меня беспокоить; один лишь карлик, мой мудрый карлик, возможно, попытался бы меня спасти: он очень меня любил и был способен на такие проделки; я решила положиться на Провидение и попыталась выиграть время, ибо нечего было и думать о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь.