Этот всплеск эмоций вызвал самую разнообразную реакцию. В голосе Джервейса слышалось стеснение и нетерпение, словно к изящной пьесе прицепили неблагозвучную коду. Ноэль разозлился так же, как Джервейс незадолго до этого. Готт немного огорчился, сочтя причиной тому безнадежно романтические взгляды на то, что Банни, как он подозревал, назвал бы Оскорбленным Женским Самолюбием. Однако реакция Эплби выразилась в осторожно задаваемых наводящих вопросах.

– Ах да, – сказал он, – мы подходим к важному моменту. Пожалуйста, припомните, что именно говорил мистер Коуп?

Тут Меркалова замялась:

– Коуп? Этот пустомеля! Я ничего не знаю о Коупе.

– Значит, вы сами видели, как она что-то жгла?

– Ах! Боже мой! Жгла? Но… не может быть. Она писала… да, она. Писала впопыхах… нет? Как это говорится… тайком… разве нет? Тайком писала, батюшки мои! Вот это выдержка, зараза, мерзавка! – Вся дрожа, Меркалова повернулась к Джервейсу: – Голубчик… прошу… Прощай, – неожиданно выдала она по-русски, не зная о том, что Эплби немного понимал этот язык.

Выдав эту страстную тираду, Меркалова с заключительным «ух!» вылетела из комнаты. За ней последовали озадаченный Джервейс и полный решимости Ноэль. Остались те же – Готт и Эплби, хозяева перевернутых вверх дном апартаментов Джервейса.

Готт взглянул на часы.

– Хоть одно утешает, – проговорил он, – неотвратимо приближается завтрак. Однако что вы обо всем этом думаете? Почему дама так разозлилась, когда вы подвергли сомнению ее аристократическое происхождение?

Эплби поднялся.

– Завтрак, говорите… А вот интересно… – Он скрылся в ванной и через минуту вышел оттуда, двумя пальцами намыливая лицо и помахивая бритвой Джервейса. – Перед вашими друзьями, Джайлз, надо выглядеть безупречно. Так вот, к нашему разговору… вы смотрели на ноги этой дамы?

Готт сурово поднял бровь.

– На них можно было посмотреть, – ответил он.

– Они не навели вас ни на какие мысли?

– Сударь мой!

– Вспомните Дега, Джайлз. И лунный свет, и муслин.

– Балет!

– Да. В прошлом Меркаловой фигурирует балет. Вы помните единственного присяжного, который в деле «Барделл против Пиквика» рассмеялся шутке сержанта Бузфуза о том, что он смазал колеса ответчика? – Эплби мог вести себя подобным образом, когда волновался или был в недоумении. – Он рассмеялся потому, что сам в то утро смазал свою коляску. Я обратил внимание на Меркалову, точнее, на ее прежнюю ипостась, потому что совсем недавно вернулся с балета. И я достаточно знаю русский, чтобы заметить, что ее русский, может быть, чуть лучше моего. Полагаю, что до войны она какое-то время посещала Российскую Императорскую балетную школу. И с точки зрения умеренного интереса к психологии, думаю, ее прежняя профессия объясняет замешательство сэра Ричарда, как там его, по поводу любовной жизни счастливой четы. Люди из мира балета сами по себе стоят особняком, делая обычные отношения несколько странными. – Эплби осторожно добрился, поскольку чужие бритвы – вещь коварная. – Однако где мы, Джайлз? Где мы теперь?

Готт снова взглянул на часы:

– Во-первых, мы в начале шестого утра. И наши дальнейшие действия зависят от вас. Я бы сказал, что мы сейчас окружены загадками. Загадками Джервейса, Сэндис, Коупа, Счастливчика Хаттона и Тимоти Такера…

– А кто такой Тимоти Такер?

– Входит в десятку еще не показанных достопримечательностей.

Взмахом руки Эплби отложил Тимоти Такера на потом.

– Порядок! – провозгласил он. – Методичность! Серое вещество! Иными словами, сейчас мы там, где есть, и начинать нужно отсюда. Теперь Джервейс…

– Разве мы не переключились – или нас переключили – на Сэндис? Разве вы тотчас не побежите к ней?

– По-моему, этим как раз сейчас занимается ваш друг Ноэль, и он ненадолго займет ее, насколько я полагаю. Вернитесь на секунду к Джервейсу и выскажите свое суждение. Представьте, что вы редактируете текст. Существуют два спорных прочтения. Первое: «Рассказ Джервейса о том, что Меркалова тайно фотографирует скамнумских знаменитостей для бульварных газет, есть правда». Второе: «Джервейс охотился за документом с этой или какой-то другой камерой, и его рассказ является или заготовкой, или блестящей импровизацией». Теперь призовите на помощь свои знания и попытайтесь дать количественную оценку имеющихся вероятностей.

Эплби, хотя и излагал суть дела несколько странно, был серьезен, как никогда. Готт задумался.

– Учитывая довольно веские аргументы против Джервейса – например, чересчур «своевременное» появление Меркаловой, которое вполне могло оказаться совпадением, – мне все же представляется соотношение сорок к одному в пользу того, что рассказ Джервейса является правдой.

– Я хотел сказать пятнадцать. В любом случае соотношение впечатляющее, особенно если вспомнить, как мы прореагировали на признание герцога касательно фотоаппарата. Как бы то ни было, как только я увидел эту репортерскую игрушку, я понял, что в этом направлении напирать нет смысла: версия окажется непробиваемой. Однако какие-то шансы остаются, и нам следует их учитывать и искать в другом месте. Однако если снова отбросить шпионскую версию, насколько вероятно то, что Джервейс просто убийца?

– Вопрос на засыпку. Почти любой способен на убийство. Если судить по ощущениям, то грубо – один из десяти. Но если, как вы сказали, мы пока что откажемся от версии, что Джервейс шпионит и станет искать шпиона где-то еще, то мне кажется, что Сэндис – наш последний шанс, так? Однако тут все в порядке. Из показаний следует, что она попыталась переписать фрагмент документа – а это, полагаю, чрезвычайно сложная задача, – но затем ей пришлось уничтожить копию под угрозой досмотра.

– Это пока лишь версия. Однако, не зная эту Сэндис, я склонен рассматривать ее не столько как вероятного главного виновника, сколько как вероятный источник вдохновения.

– Вероятный что?

– Источник вдохновения, – невинным голосом повторил Эплби. – И из-за него, разумеется, нам придется заново прикидывать соотношение.

Готт вздохнул.

– Пойду-ка я приму ванну, – сказал он.

– Надеюсь, она освежит ваш ум, – весело ответил Эплби.

Исполненный решимости, но встревоженный, Ноэль остановился передохнуть на первом марше лестницы. Он открыл окно и обозрел окружающий мир. Перед ним простирался, безусловно, знакомый мир, тот мир, навстречу которому он распахнул окно своей спальни всего лишь сутки назад, чтобы промчаться галопом по Хортон-Дауну. На самом краю парка перемещались сероватые пятна: слоился, клубился и исчезал туман, и овцы расхаживали по росистой траве. День уже заявил о себе. Из сада доносился густой аромат жасмина. Рассветный птичий гам стихал, и становились слышны его отдельные ноты. Где-то внизу монотонно пели пеночки, зяблики весело взлетали вверх, малиновки издавали тревожные трели. Над всем этим настойчиво звучал доносившийся из дубовой рощи голос кукушки, словно знавшей о том, что через пару недель ей придется замолчать. Для Ноэля, связывавшего птиц, кроме нескольких вересковых, с щеголеватыми натуралистами и девичьими грезами, эти звуки слились в разноголосый гомон. Однако то, что этот гомон был ему знаком, беспокоило его, и он взволнованно огляделся, выискивая взглядом то, что изменилось.