— Уничтожь его! — взмолилась я, глядя на Рафаэлу. — Тебе несдобровать, если кто-нибудь увидит его. Или расскажет о нем сестре Лорете.

— Уже немного поздно, душечка. Иначе мне пришлось бы уничтожить и копию, которую я повесила в трапезной. И ту, которую я прикрепила в любимой исповедальне сестры Лореты. И еще одну, которую я просунула между ставнями в ее келье.

Доктор Санто Альдобрандини

Вспыльчивая женщина похожа на океан без берегов, как говорим мы в Венеции, и слава Сесилии Корнаро как язвительной насмешницы распространилась далеко за горизонт.

Но Джанни упрашивал меня:

— Ступайте к ней, прежде чем она вновь умчится куда-нибудь в дальние страны.

Когда я вошел в комнату, в меня полетела скомканная промасленная тряпка. В глаза мне бросились уложенные дородные сундуки с надписью «Кадис». Похоже, я застал художницу как раз вовремя.

— Я… друг… Марчеллы Фазан, — запинаясь, пробормотал я.

Но сначала мне пришлось выслушать длинную тираду Сесилии Корнаро, посвященную моему рождению (целиком справедливую), моей неуклюжести, бесполезности и несвоевременности моего визита. Потом она взглянула мне в лицо.

— В самом деле, — заметила художница, вытирая кисть о грязную тряпку и обходя меня кругом, словно я был жертвой, а она охотницей. — Ах да! — провозгласила она. — Я помню вас.

Рассказывая ей новости о Марчелле, я обратил внимание на обнаженную левую руку Сесилии Корнаро. Когда я видел ее в последний раз — тогда я привез ее на Сан-Серволо на свидание с Марчеллой, — она была скрыта черной перчаткой. А теперь я понял почему: тонкая синдактилия[166]соединила вместе два пальца.

— Вы должны помнить и то, что я врач, — сказал я.

— И каким же боком это меня касается? — язвительно поинтересовалась она.

— Думаю, что смогу сделать кое-что с вашей рукой.

Она вспыхнула и убрала руку за спину.

— Что заставляет вас думать, будто я нуждаюсь в ваших услугах?

— То, как вы скрываете свое увечье. Ваше лицо, когда вы говорите о нем.

— И что же вы можете сделать? — деланно небрежным тоном осведомилась она.

— Будет очень больно, но, полагаю, я смогу разъединить ваши пальцы, если вы позволите мне, конечно. Марчелла бы захотела, чтобы я предпринял такую попытку.

Воцарилось долгое молчание. Я боялся, что художница попросту выставит меня за дверь. Это выглядело бы вполне естественно. Она уже свыклась со своим увечьем, но очень немногие способны вытерпеть боль хирургической операции.

Наконец она заговорила:

— Сейчас у меня сеанс. Мне будут позировать для портрета. Приходите завтра в это же время со своими пыточными инструментами. Я приготовлю бренди и запас ругательств.

На следующий день я вернулся с небольшим чемоданчиком Сесилия Корнаро уже приняла изрядную дозу спиртного в качестве наркоза и покачиваясь развернулась ко мне с отсутствующим выражением лица. Я усадил ее за самый чистый из столов, стер краски с ее руки, после чего промыл пальцы карболовой кислотой и оливковым маслом. Чтобы заставить ее расслабиться, я попробовал заговорить с ней.

— Я слышал, в вашей мастерской случился пожар. Но как вы ухитрились обжечься? Или это произошло, пока вы спали?

Я указал на диван. Его желтая шелковая обивка порвалась и местами слегка обуглилась. На диване валялся небрежно брошенный шотландский плед, усеянный кошачьей шерстью. Само животное, вытянувшись, преспокойно почивало на нем.

— Иногда я ночую здесь, когда работаю допоздна и нет смысла возвращаться домой в Мираколи. Я спала, когда эти мужланы ворвались сюда.

— Значит, это правда, что пожар был устроен преднамеренно?

— Если считать, что они преднамеренно взломали мою дверь, преднамеренно связали меня, преднамеренно облили мои картины маслом и преднамеренно поднесли к ним горящую свечу, то да.

— И вам известно, кто это был и кто послал их?

— Неизвестные люди в штанах в обтяжку и масках. — Язык у нее уже заплетался, но в голосе явственно прозвучал сарказм. — Никаких особых примет. Они воображали, или, по крайней мере, их capo[167]так думал, что я погибну.

— Но вам удалось освободиться?

— Я привыкла работать руками. Я ловка и сообразительна. После того как эти мужланы ушли, я выпуталась из веревок.

— Тогда как же вы обгорели?

— Я ушла не сразу.

— А почему?

— Мне нужно было спасать людей. — Она кивнула на портреты и карандашные наброски, развешанные по стенам. На некоторых до сих пор были видны черные подпалины.

— Вместо собственной жизни вы спасали картины?

— Несколько картин мне удалось спасти. Но я задержалась слишком надолго. Я как раз пыталась сберечь лорда Понсонби для его супруги. У него был рак, а жена об этом не знала. Портрет должен был составить ей компанию после его смерти.

Удивление при виде такого сострадания, должно быть, отразилось на моем лице. Она проворчала:

— Я знаю, о чем вы думаете. И вы правы. Я не милая и добрая. Я мечтаю о мести.

Тут я сделал первый надрез, и она скорее вздохнула, а не закричала. Я провел скальпелем по синдактилии, разделяя ее на две части, до самой развилки пальцев. Кровь тоненькой струйкой потекла в миску, которую я заранее поставил на стол. Сесилия Корнаро взглянула на нее и пробормотала:

— Должно быть, во мне живут настоящие кошенилевые[168]тли — смотрите, какой цвет. Вот что я называю настоящим красным…

А потом она упала в обморок.

Я привел ее в чувство с помощью нюхательных солей, но не раньше, чем забинтовал и поместил в лубок ее пальцы, после чего вытер кровь с пола. Перепонка оказалась настолько тонкой, что должна была вскоре высохнуть и отвалиться. Я укутал ее шотландским пледом и пересадил на диван.

Сесилия Корнаро продолжила разговор так, словно мы ни на минуту не прерывали его.

— Я мечтаю отомстить, — сказала она, ни словом не обмолвившись об операции, которую только что перенесла. Здоровой рукой она подняла с пола альбом с рисунками и принялась перелистывать его. — Вот что я нарисовала в ту ночь, когда это случилось.

На странице в разных ракурсах было изображено лицо Мингуилло: в профиль, в три четверти, в полуобороте со спины. Сходство было поразительным, сумасшествие било из него фонтаном, и испорченность виднелась в каждой его черточке столь же отчетливо, как прыщи и ямки у него на коже.