Он нигде не видел Джеану. Сначала он думал, что сможет узнать ее по походке, но чем дальше, тем труднее становилось даже просто разобрать, кто проходит мимо тебя в темноте, мужчина или женщина. Он напомнил себе, что ей известна его маска; что если он останется на улицах, она найдет его в толпе и поздоровается или посмеется вместе с ним. Возможно, они обменяются поцелуем в этой изменчивой, колеблющейся ночи. Это был опасный ход мыслей.

Его окружало слишком много соблазнов, улицы Рагозы сейчас вибрировали от безудержного разврата. Альвар обнаружил, что весь горит от желания и от какого-то более сложного чувства.

Альвар бродил один, вдали от дома, в чужом краю, ночью, среди животных и птиц, и сказочных существ, которых никогда не существовало на свете. Он шел по улицам мимо прилавков с едой и винных погребов, мимо музыкантов, играющих при оранжево-янтарном пламени свечей и факелов, под голубой луной и звездами, с винной флягой у бедра, и ему хотелось утешения, хотелось встретить человека, с которым можно разделить трудности этого сложного, непостоянного мира.

Но нашел он нечто совсем иное.

А именно — поводок.

Он скользнул по его маске орла и обвился вокруг шеи, когда Альвар стоял и смотрел на танцоров на площади неподалеку от казармы. Танцоры крепко переплели руки, и женщин поднимали и раскачивали, такого он никогда прежде не видел. Он попытался представить себя в этом танце, потом оставил эту мысль. Это не для сына солдата с фермы на севере Вальедо.

Именно в этот момент на него сзади накинули поводок и затянули на горле. Альвар быстро обернулся. На мгновение пронесенный мимо факел лишил его способности видеть, но потом зрение вернулось к нему.

— Мне придется решить, как сильно я оскорблена, — сказала стройная лесная кошка, которую он встретил на улице вчера утром. — Ты должен был найти меня, вальедец. А ты…

На ней было ожерелье, продававшееся вместе с маской, и множество других украшений. Но совсем мало одежды, словно в компенсацию. Наряд плотно облегал ее тело. Голос под маской необычайно напоминал мурлыканье кошки.

— Я искал! — выпалил Альвар и залился румянцем под своей маской.

— Хорошо, — промурлыкала она. — Это несколько оправдывает тебя. Но не совсем, учти. Не мне следовало стать охотницей сегодня ночью.

— Как ты меня узнала? — спросил он, пытаясь овладеть собой.

Он услышал ее смех.

— Мужчину твоего сложения в ашаритской обуви? Это несложно, мой солдат-северянин. — Она помолчала, слегка подергала за золотой поводок. — Теперь ты мой, понимаешь? И будешь делать то, что я захочу.

Альвар почувствовал, что у него пересохло во рту. Он не ответил. Да это и не требовалось. Он увидал ее улыбку под маской. Она зашагала вперед, и он пошел за ней туда, куда она его вела.

В каком-то смысле это было совсем недалеко: прямо за углом, и дом выходил фасадом на ту же широкую площадь, что и их казармы, неподалеку от дворца. Это был элегантно обставленный дом. Слуги, одетые в черное, в масках небольших лесных зверей, молча смотрели, пока они шли мимо них.

В другом смысле то, что случилось потом, когда они пришли в комнату, куда она его вела, с балконом, выходящим на площадь, с огромным камином и широкой кроватью под балдахином, стало одним из самых дальних путешествий в жизни Альвара.

Джеана снова осталась одна. Она покинула четверых коричневых кроликов у воды, не очень охотно, потому что они были забавны. Но она не склонна была отвечать на их явные попытки установить с ней более близкие отношения и в какой-то момент просто ускользнула с рыбацкой лодки, на которой они находились, быстро прошла на пирс и нырнула в толпу.

Она все еще держала в руках флягу с вином, которую оставил ей олень, но пить перестала. Теперь в голове у нее прояснилось, и это ее почти встревожило. Она обнаружила, идя по улицам поздно ночью, что на карнавале, несмотря на обилие масок, все равно трудно спрятаться от самой себя.

В какой-то момент она мельком увидела Хусари в его живописной маске. Торговец шелком танцевал в группе людей. Точнее, он находился в центре круга и выделывал аккуратные коленца, а смеющаяся толпа ему аплодировала. Джеана остановилась неподалеку, улыбаясь под своей маской совы, и увидела, как женщина под маской лисицы вышла из круга, подошла к павлину и обвила руками его шею, стараясь не помять перья. Они начали грациозно двигаться вместе.

Джеана еще несколько секунд наблюдала за ними, потом пошла дальше.

Могло показаться, что она бредет без цели, увлекаемая круговертью толпы, мимо балаганов и торговцев съестным, останавливаясь у окон таверн, чтобы послушать несущуюся оттуда музыку, или присаживаясь ненадолго на каменные скамьи у больших домов и наблюдая, как мимо течет людской поток, подобно большой реке в ночи.

Однако это было не так. В ее движении все-таки была определенная цель. Джеана не лукавила перед самой собой ни сегодня, ни в другие ночи и знала, куда направлены ее шаги, какими бы неспешными они ни были и какими бы извилистыми путями ни вели ее по городу. Она не могла бы утверждать, что радуется этому и что у нее легко на сердце, но сердце ее билось все быстрее, и как врач могла, по крайней мере, без труда поставить диагноз.

Она встала с последней скамьи, свернула за угол и зашагала вдоль дворца, по улице, на которой стояли красивые особняки. Проходя мимо элегантных фасадов, она увидела, как дверь одного из домов закрылась за какой-то парой. Она мельком заметила поводок. Он ей о чем-то напомнил, но потом мысль ускользнула от нее.

И таким образом она очутилась перед очень большим зданием. Вдоль стен были укреплены факелы на равном расстоянии друг от друга, но не было почти никаких украшений, а окна наверху все были темными, кроме одного, и эту комнату она знала. Джеана встала у стены из шершавого камня на противоположной стороне улицы. Теперь она не замечала идущих мимо нее по площади людей, она смотрела вверх, на самый последний этаж этого здания, на одинокое освещенное окно.

Кто-то не спал и был один в столь поздний час.

Кто-то писал на только что купленном пергаменте. Не условия выкупа, а письма домой. Джеана смотрела поверх чадящих факелов, проплывающих мимо и укрепленных на стенах, и старалась понять и принять то, что творилось в ее душе. Над ее головой голубая луна заливала ночь своим сиянием, освещала улицу и всех людей на площади. Серебристая белая луна только что взошла. Она видела ее на озере. Здесь ее не было видно. По учению киндатов, белая луна означала ясность; голубая луна символизировала загадку, тайны души, сложность желаний.

Невысокий мужчина, смешной в русом парике и с густой русой бородой уроженца Карша, пошатываясь, прошел мимо нее. Он нес на руках длинноногую женщину под чадрой мувардийки из пустыни. «Опусти меня на землю!» — воскликнула женщина, но это прозвучало неубедительно, и она рассмеялась. Они миновали улицу, освещенную факелами и луной, свернули за угол и исчезли.

У двери в казарму должен стоять часовой. Солдат, который вытащил одну из коротких соломинок и часть ночи должен провести на дежурстве, сетуя на судьбу. Кто бы это ни был, он бы ее пропустил. Они все ее знают. Она может назвать себя, и ей позволят войти. А потом она поднимется на первый этаж по винтовой лестнице, потом на второй и выше, а потом пройдет по темному коридору и постучит в последнюю дверь, за которой горит свеча.