Сон о костяном лице явился мне, миновав тот обычно непреодолимый промежуток, что лежит между чарующим воздействием гашиша и обыденной реальностью. Я сидел, скрестив ноги, на коврике в Храме Грез Юн Шату и пытался собрать воедино угасающие силы своего распадающегося разума, силясь припомнить события и лица.

Этот последний сон настолько решительно отличался от всех виденных мною прежде, что мой пропадающий интерес вновь окреп и я задался вопросом о его происхождении. Начиная свои эксперименты с гашишем впервые, я искал физическую или психическую основу безумных иллюзий, возникающих под его действием, но позднее уже довольствовался приносимым им наслаждением и не стремился узнать его причины и следствия.

Но почему это видение казалось мне смутно знакомым? Я обхватил руками свою пульсирующую болью голову и стал усердно искать ответ. Живой мертвец и глядящая из-за его плеча девушка редкой красоты. И я вспомнил.

В тумане дней и ночей, что заволакивал память гашишного наркомана, у меня иссякли все деньги. Казалось, этот туман растянулся на годы или столетия, но мой вялый рассудок подсказал, что, скорее всего, прошло всего несколько дней. Как бы то ни было, я окунулся в грязный притон Юн Шату с головой и был вышвырнут здоровым негром по имени Хассим, лишь когда выяснилось, что у меня не осталось денег.

Моя вселенная разлеталась передо мной на кусочки, а нервы гудели, как натянутые рояльные струны, сообщая о жизненной необходимости, без которой я теперь не мог существовать. Присев в сточной канаве, я принялся бессвязно бормотать, пока Хассим не вышел с суровым видом и не оборвал мои стенания решительным ударом, от которого я почти потерял сознание.

Затем я поднялся, шатаясь и не думая ни о чем, кроме реки, что протекала совсем близко, отдавая прохладой. В тот момент, когда я разогнул спину, мне на предплечье легла изящная рука, коснувшись легонько, словно цветок розы. Я в испуге обернулся и замер, завороженный, перед прелестным образом, что встретил мой взгляд. Темные глаза изучали меня с очевидной жалостью, а маленькая ручка, ухватившая мой рваный рукав, тянула меня к двери Храма Грез. Я отшатнулся назад, но слабый голосок, мягкий и мелодичный, позвал меня, внушив странное доверие. Тут же им проникшись, я поплелся за своей прекрасной проводницей.

У двери нас встретил Хассим, который уже поднял было свои грубые руки и нахмурил обезьяний лоб, но когда я съежился, ожидая удара, остановился перед воздетой ладонью девушки и ее властным словом.

Я не понял, что она сказала, но увидел – смутно, как в тумане, – что она дала чернокожему денег и отвела меня к дивану, усадив и подложив подушек, словно я был не грязным оборванным отбросом, что жил лишь ради гашиша, а египетским королем. Ее тонкая ладонь на мгновение коснулась прохладой моего лба, после чего девушка покинула комнату и вошел Юссеф Али. Он принес то, чего так жаждала моя душа, – и уже вскоре я вновь странствовал по тем небывалым дивным странам, что могут быть ведомы лишь рабу гашиша.

Сидя теперь на коврике и размышляя о том сне, где мне явилось костяное лицо, я дивился еще сильнее прежнего. С той поры, когда неведомая девушка возвратила меня в притон, я приходил и уходил, как и раньше – когда у меня хватало денег, чтобы платить Юн Шату. Кто-то явно расплачивался теперь за меня, и если мое подсознание подсказывало мне, что это была девушка, то ослабевший разум не имел сил ни осмыслить всю картину целиком, ни даже задуматься, зачем ей было это делать. Да и к чему было задумываться? Раз некто продолжал платить и мои красочные сны не прекращались, к чему мне было заботиться о чем-то еще? Но теперь мне стало интересно. Ведь девушка, защитившая меня от Хассима и угостившая гашишем, была той же незнакомкой из сна, где явилась мне вместе с человеком с костяным лицом.

Ее притягательная сила пробилась сквозь пелену моего падения, словно бы пронзила мое сердце ножом, странным образом воскресив воспоминания о днях, когда я был человеком, таким, как все, и еще не превратился в печального, опустившегося раба грез. Сейчас они казались далекими и смутными, точно мерцающие островки в тумане лет, – а перед ними теперь простерлось широкое темное море!

Я взглянул на свой драный рукав и грязную, похожую на клешню руку, что из него выступала. Посмотрел сквозь зависший дым, наполнявший убогую комнатенку, где на низких койках вдоль стен лежали, раскрыв пустые глаза, любители грез – невольники, такие же, как я, порабощенные гашишем или опиумом. Я смотрел на китайцев, тихонько расхаживающих взад-вперед в своих тапочках, разнося трубки или горящие шарики крепкой дряни, выложенные поверх мерцающих огоньков. Я смотрел на Хассима, стоящего скрестив руки перед дверью, словно огромная статуя из черного базальта. А потом, содрогнувшись, закрыл лицо ладонями, когда одновременно со слабым проблеском возвратившейся человечности понял, что этот последний, самый жестокий сон был лишен смысла: я пересек океан безвозвратно, отрезав себя от мира нормальных мужчин и женщин. Теперь мне не оставалось ничего, кроме как заглушить этот сон так же, как я глушил все прочие, – быстро и с надеждой, что вскоре достигну Последнего океана, что лежит за гранью всех снов.

Так случается, когда сквозь завесы, облекающие рассудок зависимых от наркотиков, необъяснимым, непостижимым образом прорываются мимолетные мгновения прояснений.

И я вернулся к своим бессодержательным сновидениям, к своему калейдоскопу иллюзий; но подчас, будто мечом, рассекающим мглу, поверх взгорий, долин и морей моих видений, в мое сознание полузабытой мелодией вторгался блеск темных глаз и гладких волос.

Вы, конечно, спросите: как я, Стивен Костиган, американец, человек, кое-чего достигший и имеющий некоторое образование, докатился до такой жизни в мерзком притоне в лондонском Лаймхаузе[77]? Ответ прост: не будучи пресытившимся распутником, я искал новых ощущений среди тайн Востока. И нашел ответ: Аргонн[78]! О небеса, какие выси и глубины ужаса сокрыты в одном лишь этом слове! Я пострадал от снаряда, был контужен. Бессчетные дни и ночи и ревущий красный ад над нейтральной полосой, где я лежал, застреленный и заколотый штыком, так что моя плоть была разодрана в окровавленные клочья. Но тело мое восстановилось – сам не знаю как. Разум же – так и не сумел.