– Я тут как раз говорил матери, – сказал он, – что никогда, просто никогда я не слышал, чтобы вы так пели. Нет, я в жизни не слыхал, чтобы ваш голос так звучал, как сегодня. Вот сегодня! Можете мне поверить! Я чистую истину. Чистейшую, даю слово и клянусь честью. Я никогда не слышал, чтобы ваш голос звучал с такой свежестью, с такой… такой чистотой и такой свежестью, никогда!

Тетушка Джулия, мягко улыбаясь и что-то произнося насчет комплиментов, не без труда высвободила свою руку. Мистер Браун простер к ней руку ладонью вверх и с жестами антрепренера, представляющего публике нового вундеркинда, объявил находившимся вблизи:

– Мисс Джулия Моркан, мое новейшее открытие!

Он первый от души рассмеялся собственному экспромту, а Фредди Малинз, обернувшись к нему, сказал:

– Знаете, Браун, если вы только всерьез, у вас бы могло быть куда худшее открытие. Все, что я вам скажу, это что я никогда не слышал, чтобы она пела так здорово, сколько вот я хожу сюда. Это вам честнейшая правда.

– И я никогда не слышал тоже, – сказал мистер Браун. – Мне кажется, ее голос сильно улучшился.

Тетушка Джулия пожала плечами и с кротким достоинством произнесла:

– Лет тридцать назад мой голос был недурен по любому счету.

– Я часто ей говорю, – с чувством вмешалась тетушка Кейт, – что она себя просто загубила в этом хоре. Но разве она когда-нибудь меня слышит?

Она повернулась к окружающим, словно призывая их здравый смысл в свидетели против непослушного ребенка, а Джулия между тем глядела прямо перед собой, и по ее лицу бродила смутная улыбка воспоминаний.

– Нет, – продолжала тетушка Кейт, – она не слышит и не слушает никого и только трудится как каторжная в этом хоре день и ночь, день и ночь. К шести утра в Рождество! И чего ради?

– Но разве это не ради славы Божией, тетя Кейт? – с улыбкой спросила Мэри-Джейн, поворачиваясь к ним на табурете.

С пылом подавшись в ее сторону, тетушка Кейт произнесла:

– Мне все известно по поводу славы Божией, Мэри-Джейн, только я думаю, это не к славе папы, когда он выгоняет из хоров женщин, которые там трудились как каторжные всю жизнь, и ставит вместо них сопливых мальчишек. Раз папа так делает, наверно, это для блага Церкви. Но в этом нет правды и справедливости, Мэри-Джейн.

Возбудившись от своей речи, она и дальше продолжала бы защиту сестры, это была для нее больная тема, однако Мэри-Джейн, увидев, что все танцующие снова вернулись в залу, миролюбиво заметила:

– Но, тетя Кейт, то, что вы говорите, это скандально для мистера Брауна, он же другого исповедания.

Тетушка Кейт обернулась к мистеру Брауну, который ухмыльнулся при упоминании его религии, и поспешно сказала:

– Нет-нет, я совершенно не оспариваю, что папа прав. Я просто старая недалекая женщина, я б никогда не пошла на это. Но все-таки есть такие вещи, как общая вежливость, признательность. И будь я на месте Джулии, я бы это высказала отцу Хили прямо в лицо…

– И, кроме того, тетя Кейт, – добавила Мэри-Джейн, – мы уже все проголодались, а когда люди хотят есть, они всегда ссорятся.

– И когда хотят пить, тоже ссорятся, – дополнил со своей стороны мистер Браун.

– Так что давайте мы отправимся ужинать, – закончила Мэри-Джейн, – а к дискуссии вернемся потом.

На площадке у лестницы Габриэл обнаружил свою жену, которая вместе с Мэри-Джейн пыталась уговорить мисс Айворз остаться на ужин. Но мисс Айворз, которая успела уже надеть шляпу и застегивала пуговицы пальто, оставаться не собиралась. Она абсолютно не была голодна, и она уже и так слишком задержалась.

– Ну на четверть часика, Молли, – говорила миссис Конрой, – это вас совсем не задержит.

– Надо хоть чуточку подкрепиться, – говорила Мэри-Джейн, – после всех этих танцев.

– Нет, я никак не могу, – отвечала мисс Айворз.

– Я вижу, вам совершенно не понравилось, – сказала расстроенно Мэри-Джейн.

– Нет-нет, уверяю вас, – сказала мисс Айворз, – но только я должна убегать, поверьте.

– А как же вы доберетесь домой? – спросила миссис Конрой.

– О, тут всего два шага по набережной.

Немного поколебавшись, Габриэл предложил:

– Если вы мне позволите, мисс Айворз, я бы проводил вас до дома, раз уж вам приходится уходить.

Но мисс Айворз прервала все объяснения.

– Не хочу даже слушать, – воскликнула она. – Сделайте милость, ступайте на свой ужин и не думайте обо мне. Я как-нибудь сама сумею о себе позаботиться.

– Знаете, вы смешное существо, Молли, – откровенно сказала миссис Конрой.

– Beannacht libh[80], – с хохотом воскликнула мисс Айворз, сбегая по лестнице.

Мэри-Джейн смотрела неподвижно ей вслед с печально-недоуменным выражением на лице, а миссис Конрой перегнулась через перила услышать, как стукнет входная дверь. Габриэл спрашивал себя, был ли он причиной ее резкого ухода. Но ведь как будто она не была в дурном настроении, она удалилась со смехом. В смутном замешательстве он застыло глядел в пролет.

Быстрой семенящей походкой из столовой вышла тетушка Кейт, почти ломая руки в отчаянии.

– Где же Габриэл? – восклицала она. – Куда подевался Габриэл? Там все ждут, все накрыто, и некому резать гуся.

– Я здесь, здесь, тетя Кейт! – оживившись внезапно, крикнул Габриэл. – Готов разрезать стадо гусей, если требуется.

На одном из концов стола покоился крупный жареный гусь, а на другом конце, на ложе из гофрированной бумаги, располагался большой окорок со снятою верхней шкуркой, украшенный стеблями петрушки и обсыпанный крошками, кость его была увита бумажной розеткой, а подле находилось блюдо жаркого из говядины с пряностями. Оба соперничающих конца соединялись двумя параллельными линиями десертной снеди: тут были две башенки желе, красная и желтая, плоское блюдо, наполненное порциями бланманже и красного джема, большое зеленое блюдо в форме листа, с ручкою в форме стебля, на котором лежали горки темного изюма и очищенного миндаля, и второе такое же блюдо, где помещался плотный прямоугольник турецких фиг, затем блюдо с заварным кремом, усыпанным сверху тертым мускатным орехом, вазочка с шоколадом и конфетами в золотых и серебряных обертках и стеклянный сосуд, в котором стояли высокие стебли сельдерея. В центре стола, словно двое часовых, охраняющих вазу для фруктов с пирамидой яблок и апельсинов, высились два массивных старомодных графина, в одном из которых был портвейн, а в другом красный шерри. На закрытом инструменте ждал своего часа пудинг на большом желтом блюде, и рядом с ним выстроились три взвода бутылок, с портером, элем и сельтерской водой, расположенные по цвету мундиров, два первых черные, с красно-коричневыми ярлыками, третий же, малочисленный, белый с зеленой наклейкой наискосок.