Ну да все мы — в руке Всевышнего Господа.

Нам удалось узнать, что все дела, связанные с серией убийств и иных преступлений, совершенных Лешаковым, Савиным и иными господами по их указанию или при их попустительстве, раскрыты. Лешаков дал признательные показания, они закреплены экспертами на местах совершения преступлений. Все надуманные обвинения против вас, Олег Федорович, сняты полностью, а дела завершены производством в соответствии с законом и справедливостью. К сожалению, Лешаков не сможет предстать перед судом и понести положенное ему наказание. Судьба предписала ему смерть позорную и гнусную: ожесточенный сердцем, он повесился ночью в камере изолятора временного содержания.

Что до ваших отношений с господином Борзовым, то ему объяснено, что он не может претендовать (ввиду происхождения известной суммы) на получение процентов на тех условиях, какие вы обговорили с ним в вашем обоюдном договоре. Даже непредвзятому человеку очевидно, что документ этот был составлен вами под давлением кажущихся вам непреодолимыми обстоятельств; теперь — обстоятельства изменились. Господину Борзову предложено удовольствоваться вложенной им в дело суммой и тремя процентами барыша; господин Борзов, по здравом размышлении, с доводами нашими согласился. (Подписанный им новый договор к моменту получения вами этого послания должен быть уже у вашего секретаря.) Ну а теперь — об обстоятельствах личных, кои в этой истории имеют значение не меньшее, а скорее большее, чем обстоятельства экономической наживы или политической выгоды. Тем не менее, писать вам об этом мне, человеку, считающему себя умудренным житейской опытностью, непросто, и я был бы искренне признателен вам за понимание и сочувствие к моему неумению без косности перерассказать события дней давних, события свойства деликатного для любого человека, но тем более деликатного, поскольку они касаются вас, дорогой Олег Федорович. К такому объяснению меня принуждает и то, что на протяжении многих лет я был не только другом Федора Юрьевича Гринева, но и доверенным лицом как его самого, так и Марии Федоровны Гриневой, урожденной Елагиной. И прошу поверить, что все сказанное ниже передано вам будет не просто с позволения ваших родителей, но и по их прямому указанию.

Для понятности начать придется издалека. С Федором Юрьевичем Гриневым я познакомился в тысяча девятьсот сорок четвертом году в госпитале: оба мы излечивались после ранений. Ранение Федора Юрьевича было таково, что... сохраняя все мужские качества, в том числе и интимного свойства, он тем не менее не мог иметь детей. Признаюсь, он отнесся к этому без легкомыслия, свойственного многим молодым людям, и более того: искренне горевал. Будущая наша Победа уже витала в воздухе, и хотя мы, молодые офицеры, понимали, что впереди еще множество испытаний, тем не менее, сознательно или бессознательно планировали свою будущую мирную жизнь: таково уж свойство молодости.

Довольно долго Федор Юрьевич вел замкнутый образ жизни; для себя он положил, что всю жизнь проведет холостяком; порой на его пути встречались женщины, готовые разделить с ним его жизнь, но он считал себя не вправе лишать их полноценного семейного счастья и тактично с ними расставался. Всю свою энергию и даже страсть он направил в обучение и работу. За эти годы я сдружился с ним уже крепко.

А в тысяча девятьсот семьдесят первом году, в августе, Федор Юрьевич познакомился с вашей мамой, Марией Федоровной. Вашему батюшке было тогда сорок пять лет, матушке — двадцать семь, и... у нее был прелестный ребенок. Вы, Олег.

Маша после окончания Института иностранных языков работала переводчиком-референтом. Вас она родила в семидесятом; мужа у нее не было. Маша Елагина работала на Смоленской площади, и рождение ребенка без мужа считалось в те поры при такой работе морально недопустимым и даже идейно близоруким проступком (извините, Олег, за столь гнусные, пошлые, ничего, по существу, не означающие и не выражающие слова, но то были времена, может быть, не столь жестокие к людям, как теперешние, но исполненные лицемерия и ханжества). С работы Елагина была уволена; ухаживала за вами, находила кое-какие побочные заработки, но жила в бедности, почти в нищете; ее батюшка, ваш дед Федор Семенович Елагин, фронтовик, скончался, ее старший брат, ваш дядя Константин Федорович, был летчиком-испытателем и погиб в шестьдесят девятом, а ваша бабушка была женщиной простой, доброй, всячески пыталась помочь дочери, но ее заработки были совсем ничтожны. Я же находился в дальней служебной командировке и никак и ничем помочь вашей маме не мог.

Ваши батюшка и матушка встретились случаем. И случай этот оказался счастливым. Признаться, среди моих знакомых я не встречал более гармоничной пары. Да вы знаете это лучше меня. Федор Юрьевич и Мария Федоровна полюбили друг друга; Федя усыновил вас и был абсолютно и совершенно счастлив таким сыном, как вы. Так случается в жизни: к людям достойным и благородным счастье порой приходит запоздало, но бывает оно наполненным и светлым, ввиду перенесенных ранее невзгод, напрасных надежд, череды предательств... Извините великодушно старика, я, кажется, не о том.

Федор Юрьевич всячески оберегал тайну вашего рождения, делал вид и вскоре сумел убедить всех, что он и был истинным отцом ребенка, рожденного вне брака, и только обстоятельства разного свойства помешали ему соединиться с матерью его сына законными узами. Этому поверили все. Мария Федоровна вскоре получила интересную работу; Федор Юрьевич продолжал продвижение по службе. Я же служил по другому ведомству.

В конце восьмидесятых наши дороги — мои и Гриневых — разошлись далеко.

Девяностые были для Федора Юрьевича, как в определенной степени и для всех нас, крушением идеалов юности; я и мои товарищи сумели найти применение своим силам и умениям, кои мы и теперь продолжаем употреблять на процветание Отечества, хотя в условиях глобальной экономической и политической диктатуры в мире, в условиях нравственного падения большой части нашего общества делать это весьма сложно. Федор Юрьевич Гринев не захотел участвовать в наших проектах; он полагал, что любые благородные идеи и проекты теперь уже невозможны, ибо будут неминуемо похоронены алчностью и своекорыстием людей, каких теперь в обществе большинство. Свои незаурядные способности в финансовых вопросах он использовал лишь как консультант, чтобы обеспечить себе самому и своим близким достойное существование.

К сожалению, мы мало виделись с ним в последние годы. И это тем более печально, что я совершенно не знал ничего о вашей судьбе. Когда вы, Олег, начали свою игру, мы ее, признаться, сначала просто не заметили. Но действовали вы столь решительно, отважно и даже несколько бесшабашно, что я... я — вспомнил нашу встречу в метро. И разговор с вашими родителями — примерно за год до их кончины. Ну да вы, я полагаю, догадались уже, кто ваш отец. Если вас не убедили мои слова, то убедило фото".

Олег отложил письмо в сторону, прикрыл глаза, помассировал веки. Снова посмотрел на фотографию. На него, Гринева, смотрел он сам — волевой подбородок, открытый взгляд, усмешка... Безукоризненный смокинг и — тонкие, в ниточку, усы, какие носили щеголи в тридцатых годах. Но — не в России. Олег снова перевернул фотографию и снова перечел подпись: «Daddy Jones, 1933, New-York». Гринев вернулся к письму: