Отец Кирилл смотрит, как Серый вытирает лоб и глотает воду.

– Но не один Гамлет отказывается от трагической роли. Клавдий, который должен был душой желать удаления Гамлета как претендента, вдруг начинает просить его остаться в Эльсиноре, где принцу могут стать (и станут!) известны подлинные подробности смерти отца. Король явно забывает о своей роли злодея. Два человека, два актера забывают свои трагические роли и вместо взаимного истребления кисло жмут друг другу руки. Здесь заканчивается их трагедия, чтобы началась трагедия Театра…

* * *

Они с Серым не виделись почти с самого венчания с Муткой, тогда Серый проблеял над ними «Treulich gefürt»,[53] разрыдался и исчез куда-то, кажется, в Индию, беседовать с мудрецами. Переписка их вначале обмелела, потом пересохла, осталось сухое русло, заносимое песком. О чем им было переписываться? Серый носился по миру, хрустя впечатлениями, как крендельками, посыпанными солью, печатая брошюрки, читая лекции и формируя из своих истеричек целые армии, марширующие к лиловому солнцу антропо-, тео– и прочей софии. Отец Кирилл же сидел в Туркестане и зарастал провинциальными незабудками. Месяца три назад отец Кирилл написал Серому – спрашивал, что тому известно о Мутке; Серый ответил трактатом о любви, о Мутке – ни слова.

* * *

– Поясню, что подразумевается под «просто трагедией», если так можно сказать, и трагедией Театра. Трагедия как таковая («просто трагедия»), трагедия человека – это Время в своей разрушающей ипостаси. Кронос, неизбежный рок. Трагический персонаж – не просто смертный, он – смертник; он не просто может умереть – он обречен на смерть, в этом и есть его роль. Трагедия же Театра – такая, как «Гамлет», – это трагедия Пространства. Действующие лица гибнут только по одной причине: они оказываются, вольно или не вольно, в том месте, где они должны погибнуть. Лишь Клавдий и Гамлет-старший гибнут по законам собственно трагедии – первый как злодей, второй – как жертва. Что же касается остальных… Трагедия ошибок. Гамлет гибнет, потому что не уехал, как собирался, в Виттенберг. Полоний – потому что оказался в опочивальне королевы. Офелия – потому что была возле реки; королева – потому что пришла посмотреть на поединок… И все вместе – потому что оказываются в одном месте, на одной сцене под названием Эльсинор.

* * *

После лекции почитатели окружили Серафима. Мадам Левергер хлопнула в ладоши, внесли скульптуру – Пегас, на котором восседает Муза. Ватутин заснял растерянного лектора с даром ташкентских любителей живого слова. Долго не отпускал Серого отец Иулиан: интересовался, что тот думает об арийском православии; Серый очень умно рассказал – что. Мадам Левергер, которой все казалось, что ее Пегас недостаточно оценен, ходила вокруг, бросая взгляды. Наконец вклинилась бюстом в беседу и сообщила Серафиму, что его роман «Томление» они в семье читают каждый день перед сном.

Публика перетекала в буфет, где был накрыт стол. Наиболее опытная часть покинула зал до конца лекции и уже доедала все самое интересное. Кто-то обсуждал Серого и лекцию, нормальное же большинство делилось новостями: про процесс над Казадуповым, про какого-то Сечкина, который отравил себя кокаином, и про восстание на острове Самос. Князь уехал; вскоре увезли Чайковского, который после третьей рюмки стал на четвереньках бегать за m-me Левергер, изображая врученную Серому лошадь.

* * *

Ночевать Серый остался у отца Кирилла.

Проговорили всю ночь. Серый ел дыню, запивая ее коньяком. Утверждал, что по вкусу это напоминает раннего Суинберна.

Отец Кирилл спросил его о Мутке. Серафим туманно улыбнулся.

Отец Кирилл постелил ему в соседней комнатке. Серый, с голым животом, курил; пепел падал на остатки дыни. Глядел в окно; слабый свет из комнаты прорисовывал куст инжира. Живот Серого временами бурчал, и Серый смотрел на него с упреком.

– Кажется, перебрал Суинберна. – Серый влез в калоши и пошел во двор.

– Возьми лампу! – крикнул вслед отец Кирилл.

Вернулся Серый быстро:

– Там у тебя призрак! Девочка, в белом вся. Глаза огненные. Идем, посмотришь!

Отец Кирилл сочувственно посмотрел на Серого. Легли под утро.

Отец Кирилл, раздерганный воспоминаниями (Мюнхен, Мутка…), сидел на постели и не мог заснуть. По лицу текли слезы, падали на мохнатую грудь и плечи. Серафим, напротив, заснул быстро, сразу заговорил во сне, ночью произносил целые доклады. Отец Кирилл сунул голову под подушку. Серафим стал глуше, зато слышнее стучала кровь…

– Кирус! Кирус!

Отец Кирилл открыл глаза. Подушка валялась на полу.

Голос был Мутки.

* * *

Ташкент, 12 сентября 1912 года

– Трансцендентальный сад, – сказал Серафим, когда отец Кирилл показал ему все при утреннем свете. – Словно в Японии побывал. В их чайной церемонии есть нечто софийное, правда?

– А это – туркестанская часть садика, – сказал отец Кирилл невыспавшимся голосом.

– А я уже понял. – Серафим взял в ладони висящую гроздь хусайнэ, побаюкал. – Только следует назвать ее «иранской частью». Туркестан, Туран – область гибели, бесплодных пространств… – Облизал губы. – Ваш князь, возомнивший себя демиургом, пытается насаждать тут зелень.

Пили чай в саду.

Натекли мелкие облака; ветер играл краями скатерти. На Серафиме был пробковый шлем, который он то снимал, то надевал.

Рассказывал о Распутине:

– Очень близко посаженные глаза и излучают серое пламя. – Серафим обмакнул лепешку в каймак. – Все в его руках. Министры, епископы ваши. Саблера он же в Синод и посадил. Один епископ Иллиодор возмутился, и того сослали.

Серафим жевал лепешку. Отец Кирилл грустно разглядывал чайник.

– Я опишу Распутина в своем новом романе, – сказал Серый, прожевав.

– «Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?»

Серый улыбнулся:

– Это тайна. Роман о Николае Триярском, твоем, так сказать…

Серый заговорил о новом методе автоматического письма: роман надиктовывают «голоса», которые он «слышит».

– Уже половину написал!

Пока шел чайный разговор, облака сгустились, и собеседников помочило дождем.

– Ну, мне пора, – говорил Серый, уже в комнате, натягивая дорожную одежду. – Можно я передарю тебе эту лошадь?

Он уезжал в Самарканд, к гробнице Тамерлана. Мастер-класс автоматического письма для местных иерофантов; лекция «София Цареградская – Русский Грааль» для широкой общественности.

Подошел к зеркалу. Пригладил бородку, выставил язык:

– За что же вы меня все так не любите, братья?

За спиной его отразился отец Кирилл: