– Серафим, что с Муткой?

Серый спрятал язык. Начал завязывать галстук.

– Я повторяю вопрос. Что с моей женой? Она писала о тебе, значит…

– Она не писала обо мне.

– Она писала! Вот, вот… – Отец Кирилл схватил с полки письма.

Серый смотрел письма.

– Я должен знать, что с ней, понимаешь? Даже если она ушла от меня, мне нужно знать правду.

– Да, она ушла, – хрипло пропел Серафим. – Совсем ушла, от всего.

Отец Кирилл опустился на стул. Комната плыла, Серафим все завязывал трясущимися пальцами галстук.

– Но она же писала, что…

– Она ушла. В Милане. В декабре, в Милане. – Серый тер краем галстука лицо. – Я прибыл слишком поздно. Через три дня…

– Но она же писала мне после этого!

– Это не она писала, Кирюша… – Серый покусал губу. – Это я писал. Записывал.

Отец Кирилл вскочил, упал на Серафима и сжал его длинное горло.

Стул опрокинулся, загремело.

Отец Кирилл отпустил шею:

– Прости…

– Вот и икона упала, – хрипло сказал Серафим, поднимаясь.

– Прости!

Серафим подсел к нему, обнял тонкою рукой:

– Она сама просила никому не говорить. Ни тебе, никому. Я обещал. Похороны были очень красивые, даже итальянцы признали. Твой денежный перевод был кстати.

– Там, в Милане?

– Да.

Они там были вместе. Один раз, ненадолго из Германии. Копченый рафинад Миланского собора. Стеклянная теплица Пассажа. «Хорошо бы здесь жить и умереть» – ее слова. Он останавливается и целует ее. Там часто на улицах так останавливаются, чтобы убедиться губами в реальности своей любимой, очень часто.

Ладонь Серафима жгла спину.

– Видимо, Милан был ее городом пустоты. У каждого с рождения есть город полноты и город пустоты. Город полноты – это…

– Серафим, хотя бы сейчас не надо теорий.

– Я хотел написать тебе. – Серый потер шею, на которой горели красные следы. – Не мог найти нужные слова, нужную краску, мелодию. – Закашлялся. – А потом…

Дотянулся до пиалы, сделал несколько глотков.

– Потом вдруг рука сама начала писать. Без усилия, словно не я ею… Так было написано первое письмо, потом еще… Ладно, поеду без галстука. – Он стоял уже готовым. – Автоматическое письмо… Автоматическое письмо. Целая методика, созданная Вильямом Стэдом, пишется Stead. Я с ним, кстати, встречался незадолго до… – Порылся в бумажнике. – Вот, посмотри.

На фотографии можно было разглядеть некрасивое женское лицо из мрамора.

– Бюст, который поставят на ее могиле. Работа известного скульптора maestro Ricci. Согласился со скидкой. Два твоих перевода, а остаток доплатил один еврейский банкир, которого я обучал друидской йоге… Так я эту лошадь оставляю у тебя?

* * *

Отец Кирилл стоял на платформе. Дождь кончился, лужи подсыхали, но солнце так и застряло в облаках, и всё кругом – вокзал, вагоны, носильщики, дети – было пепельным.

Серафим ожидал, что прибудет для прощания князь, но князя не было. Отец Иулиан протягивал из толпы брошюрку с каббалистическими звездами: «Здесь все сказано!» Серый благодарил. «Господин Серый! – кричал Ego-Кошкин. – Напоследок несколько впечатлений о Ташкенте и ташкентцах!» Серый откашлялся: «Это город с очень плотной метафизикой…» И что-то еще, чего отец Кирилл не слышал: стоявший рядом Чайковский вынул из футляра флейту и заиграл тему Фортинбраса.

Раздался гудок, вагоны дернулись. Лицо Серого с напряженными, чуть навыкате глазами стало уменьшаться.

* * *

Калитка открылась.

Услышав шаги, Алибек приподнялся и открыл рот.

Отец Кирилл тяжело дышал: бежал всю дорогу от вокзала.

В сарае было темно, но нужное быстро нашлось.

– Помогай, Алибек!

Виноградник задрожал. Пила все глубже входила в лозу.

– Алибек, пили!

– Хозяин! Хозяин!

– Стой! Вот топор, давай, ты магнолию пока, а с виноградником сам справлюсь!

– Хозяин! Горе, хозяин сошел с ума!..

– Руби, говорю! Вот так! Вот так!

Лозы были подпилены, но виноградник еще держался, повиснув на стояках. Забрав топор, отец Кирилл хватил по стоякам. Летели сухие листья, пыль, падали и разбивались гроздья.

Наконец зеленая груда рухнула, придавив собой полсада. Где-то шлепали в воде карпы. Пыль улеглась. Стало видно пустое небо, стены.

Отец Кирилл провел пальцем по острию топора:

– Теперь дальше… Вон еще сколько рубить… Алибек! Алибек… Что это?! Ты кто?!

* * *

Москва, 25 мая 1913 года

Мотив еще раз коснулся его и смолк, до поры.

* * *

Соборная площадь кипела народом.

Зазвонили колокола; тысячи пальцев сложились и замелькали перед лицами и плечами всех сословий Первопрестольной. Птичьи стаи клочьями срывало с куполов и разбрызгивало в небе.

Государь улыбнулся. Воздух потемнел от подброшенных шапок.

Однако нехорошо будет, если повторится Ходынка. Доложили, что все нужные меры приняты. Все отрепетировано, выражения чувств не будут превосходить разумной меры.

Кажется, перестарались с предосторожностями. Холодно как-то народ ликует.

Трехсотлетие дома Романовых.

Празднуется уже с февраля. Подготовка была объявлена за три года. Образован особый комитет для устройства празднования, заседавший непрерывно. По всей державе закладывались храмы, разбивались парки, подновлялись стены и заборы. «Все триста лет династия Романовых спешно готовилась к празднованию своего трехсотлетия», – шутили его враги в Думе. Но чего же еще ожидать от этих умельцев по части метания ядовитых стрел?

В феврале отпраздновали в Петербурге. Два дня звонили колокола и палили орудия. В Николаевский зал шли депутации со словами поздравлений. Прибыли два восточных царя, хан Хивинский и эмир Бухарский. Эмиру он пожаловал свой портрет, усыпанный бриллиантами, хану – титул «высочество». Цари восточные благодарили, поклонились цесаревичу и отбыли для моления в новую мечеть, где возгласили ему многие лета на своих языках. Все Романовы были в сборе. Кроме одного, ташкентского; тот даже телеграмму не прислал. Может, ожидал, что его позовут как Императора Всея Пустыни (как его в шутку называли среди родни)? Говорят, отрастил бороду и разгуливает по Ташкенту в халате. Неплохое трио составил бы с эмиром и ханом…