– Получается, ты специально… Ты специально его унижал. Ты довел его до сердечного приступа… А если бы тебя в обкоме – так?..

– А меня – так. У нас так. Или ты имеешь, или тебя. Если ты подставился, пока не поимеют – не отпустят. Унизят, растопчут… Ты что, думаешь, я один – зверь такой?

– Прости, Андрюша, прости. – Ольга Алексеевна все пыталась объяснить, доказать. – Допустим, это общепринятый партийный стиль. Но, Андрюшонок, это же неправильно! Вы со ступеньки на ступеньку передаете друг другу страх, от этого страдает дело… А как же Ленин, ленинские принципы?.. Ленин никогда не повышал голос, он не смог бы обидеть соратника, унизить!.. Помнишь, как Ленин писал в своем знаменитом письме о грубости Сталина?..

Андрей Петрович не помнил.

– Отстань со своим Лениным. Где Ленин, а где мы.

Она даже не обратила внимания на его мат – в их совместном мире были слова грубые, «деревенские», которые мягко не одобрялись, а были совершенно нелегитимные, которые он не позволял себе в ее присутствии. Но то, что он сказал о Ленине «твой Ленин», так, будто для него самого Ленин не святыня, – отрезвило ее окончательно.

Поссорились-помирились, больше никогда о партийном стиле не говорили, как вообще ни о чем таком не говорили. Ольга Алексеевна – вот какая трепетная, одно нетактичное слово, и все, – больше никогда не говорила с мужем о Ленине.

Она не спросила, что с тем директором завода, жив ли, умер. Позвонила в Свердловскую больницу для номенклатуры и узнала, что умер в машине «скорой помощи». Ее муж виновен в смерти человека – шестидесятилетнего, седого, полного, у него была жена… О господи, жена, и дети, и внуки… Господи, ее Андрюша!..

Ольга Алексеевна никогда не задумывалась о том, изменился ли ее муж с молодости, как изменился, почему изменился. Это были глупые, нелепые, ни о чем и ни к чему мысли, а она была совершенно не склонна к бесплодным размышлениям. Если Ольга Алексеевна и замечала какие-то в нем изменения, то только физические, пришедшие со временем. И все, лысина, живот, горький утренний запах изо рта, тяжелый запах пота, – он возвращался домой после рабочего дня, проведенного в кабинете, в машине с водителем, в президиумах, как будто поле пахал, – все было ей мило, все эти возрастные изменения отчего-то не уменьшали, а усиливали ее физическую тягу к нему. Но, услышав «умер в машине “скорой помощи”» и почему-то так и не положив на рычаг трубку, она вслух сказала: «Но ведь Андрюша раньше был такой смешной, милый!..»

Андрюша был смешной, милый… Стеснялся, что она городская, а он деревенский. Что же произошло с тем милым Андрюшей – переродился, сформировал себя заново? Сидя у телефона с трубкой в руке, спустя долгие годы брака она вдруг засомневалась, что милый деревенский парень, за которого она выходила замуж, перспективный комсомольский лидер Андрюша Смирнов – это личность, тождественная первому секретарю Андрею Петровичу Смирнову.

Ольга Алексеевна была человеком неглупым, даже умным. Подумала – и поняла. Андрюша не виноват. Нет тут правых и виноватых. Всю свою взрослую жизнь он провел в системе, где люди разделяются на две категории – начальники и подчиненные. Разве он виноват, что умеет быть только начальником, таким начальником, который только и требуется этой системе? …А может быть, в нем с самого начала все это было – звериная сила?.. А если бы он был иной, не «зверь такой», то и не достиг бы своего положения?..

Ольга Алексеевна уже сколько-то лет не вспоминала о той истории, а теперь вдруг вспомнилось, и как он сказал ей в свое оправдание «надо же было, чтобы при тебе!..», и «а крепкое сердце надо иметь». Но у него-то, у Андрюши, больное сердце!

Она так явственно представляла, как Андрей Петрович стоит навытяжку перед огромным столом, как мальчишка, у него каменеет лицо, а его бьют словами, как камнями, летят «вон из партии!», «я тебя сгною!»… А у него больное сердце! Как у того, о ком она прежде старалась не вспоминать. «Бедный, бедный», – думала Ольга Алексеевна – о муже, конечно, не о том, с женой, детьми и внуками.

Ольга Алексеевна остро, до спазма, ненавидела человека за огромным столом, первого секретаря горкома, первого секретаря обкома, все равно – того, кто будет кричать ее Андрюше «вон из партии!», она была готова растерзать его, вцепиться, расцарапать, рефлекторно сжимая кулаки, она сама удивлялась своей страсти.

Действительно странно – для человека, понимающего, что такое система. Система, где каждый всегда одновременно подчиненный-жертва и начальник-зверь. Андрей Петрович не виноват в смерти директора завода – так когда-то посчитала Ольга Алексеевна, мудро объяснив себе, что каждый ведет себя соответственно своей на данный момент роли. Но – каждый за себя, и сейчас ей было не до теоретических рассуждений о системе, о ролях. В ней было слишком много природной силы, чтобы бесплодно страдать, чахнуть, ей бы биться за него, вынести его из боя, но – как? И со всей этой силищей она просто ненавидела тех, до кого могла своей ненавистью дотянуться.

Апрель

Истинная жизнь Нины Смирновой

У обеих сестер уже была своя жизнь: Ариша жила как ангел, Алена – как черт, но обе сестры в некотором смысле жили двойной жизнью, а Нинина жизнь была домашняя и школьная, образцово-показательная. Но если у кого-то из сестер Смирновых и была по-настоящему двойная жизнь, то у Нины.

…Этим воскресным утром все: общий долгий завтрак, смешная Аришина торговля «я помою посуду, Алена сделает алгебру, а Нина напишет три чуть разнящихся сочинения по “Войне и миру”», – все располагало к приятной расслабленности. После завтрака Андрей Петрович отправился в кабинет, между Ольгой Алексеевной и девочками это называлось «пусик работает, не будем ему мешать», но пусик, конечно же, после долгого завтрака просто спал. Андрей Петрович спал, но все должны были быть в пределах его досягаемости – по воскресеньям девочкам запрещалось уходить из дома «без уважительной причины».

Алена улеглась на диван в гостиной, но не читала, не разговаривала, в буквальном смысле глядела в потолок, Ариша слонялась вокруг дивана, пытаясь примерить на лежащую Алену новые колготки, попробовать на ней новую французскую тушь или хотя бы пощекотать, и наконец, отчаявшись привлечь ее внимание, отпросилась у Ольги Алексеевны из дома – «на минутку». А Нина сидела над тетрадкой в своей комнате, вернее, в комнате девочек, она так и не научилась считать ее своей, – в тетрадке на первой странице только и было что название сочинения «Образ Наташи Ростовой в романе Л. Н. Толстого “Война и мир”», – грызла ручку и думала: «Что я сделала?»

Ольга Алексеевна ее ненавидит!.. Нина физически чувствовала, как сильно Ольга Алексеевна ее ненавидит, дрожит от ненависти, старается сдержаться, но не может. Не может смотреть на нее, слышать голос, не обращается к ней – но почему?! Почему ее жизнь, давно уже ставшая вполне уютной, вдруг полетела ко всем чертям?.. Все было хорошо, все уже давно было хорошо!..

Зависимое положение потребовало от Нины двух вещей – быть хорошей и быть незаметной. Нина как нельзя лучше отвечала требованию быть хорошей. У нее была прекрасная память, позволявшая ей учиться без блеска, но и без срывов, запоминание фактических сведений давалось ей легче, чем рассуждения, собственных оригинальных суждений она не предъявляла, но никто не считал ее тупой зубрилой-отличницей. Она по-прежнему занималась спортом, правда, фехтование пришлось оставить, для шпаги она выросла слишком крупной, и она перешла в секцию спортивной гимнастики, за год получила второй разряд. Она сменила Алену на посту комсорга класса. У нее оказалась склонность к ничем не вознаграждаемой деятельности – после «прихода на должность» она бесконечно что-то организовывала, не идеологическое, а «для людей». Коллективная подготовка класса к сложной контрольной, поздравление ветеранов с Днем Победы, шефство над старыми школьными учителями, концерт самодеятельности в соседнем детском доме…