Быть может, эта идея так дерзка и безрассудна, что она никогда не приходила в голову Нахимову, но она, высказанная простым человеком, показывает то значение, какое придают моряки своему Нахимову.

Приехав утром на Графскую, я еще застал прах Нахимова в его скромном домике; он лежал в углу небольшой комнаты; моряки составляли почетный караул; три флага приосенили славный прах, четвертый, тот, который развевался на корабле «Императрица Мария» в славный Синопский день, прикрывал знаменитого покойника. Этот флаг, изорванный в битвах, изъеденный временем, был почетнейшим покровом Нахимову.

На столах лежали ордена; со стены смотрел на боевой катафалк единственный в комнате портрет – Лазарева. Медленно, внятно у гроба читал поп, в углу Берг рисовал простую, но полную глубокого значения картину гроба, к которому теснились для последнего прощания любезная покойному его семья – моряки, тут же теснились офицеры и солдаты всех родов оружия и ведомств, каждый, кто был только свободен от службы, спешил в последний раз поклониться Нахимову.

Модлинский батальон и моряки были уже построены с артиллериею. Не волновались обвитые траурным крепом знамена. Суровы казались лица присутствующих. Но вот выносят покойного. Загремел полный поход. Корабли приспустили флаги до половины мачт; корабль «Великий князь Константин» стал салютовать. Гроб героя Синопского несли главнокомандующий – он плакал, граф Сакен, генерал-адъютант Коцебу и толпа генералов и адмиралов.

Величественно было это безмолвное шествие в церковь посреди двух рядов солдат с ружьями на караул и при множестве военных зрителей… Церемония тянулась долго. Все матросы простились со своим любезным командиром. Конечно, мы проводили Нахимова до могилы, устроенной рядом с могилою, им себе приготовленною, но добровольно им уступленною опередившему его на кровавой стезе Истомину…

Из письма П. И. Лесли родным о похоронах П. С. Нахимова

…Я писал вам в прошлом письме о смерти П. С. Нахимова, а теперь скажу, как его хоронили. Он умер на Северной стороне, в беспамятстве, и его в тот же день перевезли в город на квартиру. Когда тело везли мимо флота, то он приспускал свои флаги до половины; этим у нас отдается честь покойнику. Пока он лежал на квартире, то над его телом читали постоянно монахи в полном облачении, по собственному их желанию. В параде участвовали сводный флотский батальон, один армейский при шести полевых орудиях.

Панихиду в церкви служили 14 священников, из коих большая часть синопских монахов. Потом все матросы, бывшие на параде, прощались с покойником, почему и продолжалась церемония долго. При опускании тела из этих батальонов и орудий сделаны были залпы, а когда тело покойного выносили из дома в церковь, то тогда наши корабли приспускали флаги и салютовали тем числом выстрелов, какое ему полагалось при жизни.

Жаль было расстаться с ним, друзья мои! Тем более, что в военное время он у всех у нас был в мыслях постоянно, как единственная наша надежда и опора. На его похоронах мы увиделись друг с другом и встретились после долгой разлуки; меня многие считали из наших офицеров убитым во время приступа на Камчатский редут и чрезвычайно удивились, видя меня целым и невредимым. Нахимова положили вместе с тремя его товарищами: Лазаревым, Корниловым и Истоминым. В короткое время мы лишились наших самых славных адмиралов, украшавших собой русский флот. Тоска страшная…

Из письма лейтенанта М. Е. Колтовского отцу о последних минутах жизни П. С. Нахимова

28-го числа июня покойный адмирал, г. Фельдгаузен и я поехали на 3-е и 4-е отделения (ибо там была бомбардировка); не доезжая еще до доковой стены, покойный адмирал послал г. Фельдгаузена к г. Воеводскому оказать, чтобы он приказом назначил лейтенанта Янушевского на 3-й бастион (потому что в этот день командиру 3-го бастиона лейтенанту Викорсту оторвало ногу и бастион остался без командира) и чтобы он сам остался дома и не приезжал обратно.

Оставшись вдвоем, мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи г. Никонова, потом зашли в блиндаж к А. И. Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на 3-й бастион; осмотревши его и остальную часть 3-го отделения окончательно – конечно, я уж и не говорю, под самым страшным огнем, – мы сели на коней и распрощались с А. И. Панфиловым и с офицерами вообще; мы поехали шагом на 4-е отделение в сопровождении, можно сказать, прицельных бомб, ядер и пуль на всем пути: Господь нас миловал, ничто не смело по его воле нас тронуть.

Во время этой дороги покойный адмирал был чрезвычайно весел и любезен против обыкновения и все говорил: «Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами; так нужно, друг мой, ведь на все воля Бога, и ежели ему угодно будет, то все может случиться: что бы вы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни укрывались, ничто бы не противостояло его велению, а этим показали бы мы только слабость характера своего.

Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус боится смерти, как трус». После этих слов адмирал задумался, но лицо его сохраняло по-прежнему покойную и веселую улыбку.

Мы подъехали к батарее Жерве (начало 4-го отделения) и сошли с коней; адмирал, видя, что огонь неприятельской артиллерии тут совсем слаб, приказал собрать вокруг себя всех матросов и прислугу орудий. И когда люди были собраны, он, обратившись к ним по обыкновению со словами: «Здорово, наши молодцы», сказал: «Ну, друзья, я осмотрел вашу батарею, она далеко не та, какою была прежде: она теперь хорошо укреплена; ну, так неприятель не должен знать и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорваться. Смотрите ж, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, спасибо, ребята».

Не только слова, но одно присутствие покойного адмирала в самую критическую минуту делало матросов чрезвычайно веселыми и более энергичными, потому что они видели перед собой начальника, которого они любили, как дети любят своего отца, готового умереть с ними вместе.

Отдав кое-какие приказания самому г. Жерве, адмирал направил свой путь на Малахов курган: взойдя туда, мы увидели, что в башне служили вечерню; адмирал, перекрестившись, пошел со мной вдвоем (потому что начальник 4-го отделения Ф. С. Керн был у вечерни); но едва мы успели пройти несколько шагов, как г. Керн нас догнал, отрапортовал адмиралу, что все исправно, и, предложив зайти к вечерне, просил ни о чем не беспокоиться, но адмирал не слушал и шел вперед, захотевши, вероятно, осмотреть по обыкновению новые работы неприятельские.

Он взошел на банкет, взял трубу у сигнальщика и стал смотреть не в амбразуру из мешков, нарочно для того сделанную, а прямо через бруствер, открыв себя почти по пояс. Тут г. Керн и я начали его уговаривать смотреть пригнувшись или в амбразуру, но он не слушал предостережения, как и всегда. В это время одна пуля попала прямо в мешок около его левого локтя; вторая ударила в бруствер и камешком от нее у меня разорвало козырек у фуражки.