— Все равно расплатиться ей надобно будет. А с Потемкиным нам не служить. Что говорят, крепко угнездился во дворце-то?

— На Аннушке нашей поначалу силу его испробовали. Скрывать не стала: хорош, куда как хорош. Всегда в дело готов, и все ему мало. Так государыню глазами и пожирает, а ей в самый смак. Что ж, государыня государыней, а дело к полусотне годов пошло. Как ни скажи, все равно многовато.

— И еще, Алеша, слух такой пошел, будто государыня сама в багаже ненавистницы своей разбиралась. Лицом побелела: вещи-то все не простого обиходу. Конский прибор разный, дорогой. Перчаток, сказывали, одних полсотни пар. А самое диво, знаешь что, — пистолеты. Семь пар и один лучше другого — покойной государыне Анне Иоанновне впору.

— А про письмо, братцы, рассудить забыли. Завтра посылать хочу. Чего тянуть!

— Одно не по душе мне, Алеша, что про болезнь говоришь. Оно, знаешь, как бывает: не всклепать бы на себя хвори какой. Грешно это и небезопасно.

— Теперь уже, папинька-сударушка, опасность, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, главная миновала.

— Да ты что, Алеша! Было с тобой что?

— Почему нам не говорил, братец?

— В Ливорне началось. Так полагаю, опоили меня принцессины доброхоты. Писал я о том государыне, глазом не моргнула. Как там опаситься, когда повара ихние, все чужое.

— Толком, толком говори, Алексей!

— Говорю, притравили вроде. В глазах темнеть стало. В ушах звон. Ноги походя подкашиваться стали. Слабость — не слабость, а немощь какая. С ихними лекарями толковал, да веры к ним не имел. Что ни посоветуют, принимать боюсь. Больше отлеживался. Теперь куда лучше стало. Бог даст, Ерофеич совсем на ноги поставит.

— Это еще кто такой?

— Старика мне одного присоветовали. Настойки травяные составлять горазд. Всю Россию исходил, на китайской границе и то побывал. Долго меня смотрел, расспрашивал, а там настоечку и принес. Стал пить, чисто живую воду — раз от разу легчать стало. Я к чему заговорил, откупил я у него секрет-то. Так помыслил: в дому-то всегда пригодиться может. А назвал его именем: пусть Ерофеичем прозывает.

— А может, из твоих кто согрешил, Алеша? Может, пока отступился, а там опять за свое примется. Слуг бы тебе всех поменять.

— Вот принцесса Елизавета тоже собиралась, да не успела.

— Что-то на ум она тебе приходит. Неужто жалеешь?

— Да как тебе, Дунайка, сказать. Жалеть не жалею, а камень на сердце лежит. Поди, от меня зависело воли да живота ее лишить. С мужиком оно, может, и просто, а с бабой. Да еще смелая такая. Ничего не боялась. На лошади скакать любила. На полном скаку из пистолета в цель попадала. Так полагаю, второго дна у ней не было. Вся как на ладони.

— Собой хороша?

— Вот уж это нет. Царственная — это верно. Принцесса.

Его сиятельству

высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну.

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержала была, которая с самого того времени означилась во одерясимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержала была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года

А. М. Голицыну — А. Г. Чернышев

Секретно

— Ваше императорское величество, нашей заключенной больше нет. Ее не стало вчера вечером и сразу же, согласно вашему приказанию, она была похоронена во дворе того же равелина, в котором содержалась.

— Это хорошее известие, князь. Конечно, нельзя не сожалеть о так бессмысленно и во вред всем прожитой жизни, но все равно это человеческая жизнь. Надеюсь, обошлось без церковных обрядов и без исповеди?

— Как вы указали, государыня. Просто яма для захоронения была вырыта значительно глубже обычных могил. Комендант предупредил об этом солдат. Захоронение было сравнено с окружающей землей и заделано заподлицо с нею.

— Сколько человек было в команде, охранявшей злодейку?

— Ровно тридцать.

— И с них взята подписка о неразглашении?

— О, да, само собой разумеется.

— На всякий случай, князь, их следует навсегда оставить в гарнизоне крепости, разве что развести по разным равелинам.

— Будет исполнено в точности, государыня. Но у нас остается еще вопрос о свите покойницы. Продолжать ли их держать в крепости, где они занимают достаточно много места, или разослать по иным местам заключения?

— Пожалуй, нет, Александр Михайлович. Их следует отпустить.

— Как отпустить, ваше величество?

— Освободить из заключения и разрешить уехать на родину. Более того. Каждому следует выплатить двойное жалование с момента их ареста и, само собой разумеется, тоже взять подписку о неразглашении и о том, что они никогда ни под каким видом не приедут в Россию. В противном случае они снова окажутся в крепости. У них, вероятно, поизносилось платье?

— Да, оно находится не в лучшем виде.

— Вот видите. Значит, их надо еще снабдить одеждой и обувью согласно их положению. Одно дело камердинеры, другое — польские шляхтичи.

— Но ведь они конфедераты, государыня.

— Тем лучше. Они разнесут среди своих товарищей весть, что та, кого они считали дочерью императрицы Елизаветы Петровны, больше не существует. Обман очередной авантюристки станет невозможным.