Это и есть главная характеристика девушки, позволяющая понять большинство ее поступков; она не согласна с уделом, уготованным ей природой и обществом, но не отвергает его позитивно; в ней царит слишком сильный разлад, она не может вступить в борьбу с миром, ограничиваясь бегством от реальности или символическим протестом. В каждом ее желании кроется тревога: она жаждет вступить во владение своим будущим, но боится порвать с прошлым; ей хочется «иметь» мужчину, но быть его добычей ей отвратительно. В свою очередь, любой ее страх скрывает желание: изнасилование внушает ей ужас, но она стремится к пассивности. Поэтому она обречена лицемерить и хитрить; она предрасположена к негативным навязчивым идеям самого разного свойства, в которых выражается двойственность желания и страха.

Одна из самых распространенных среди девушек форм протеста – насмешка. Лицеистки, мидинетки «прыскают», рассказывая друг другу любовные или непристойные истории, разговаривая о флирте, видя мужчин или целующихся влюбленных; я знала школьниц, которые специально ходили в Люксембургском саду по аллее влюбленных, чтобы посмеяться; другие посещали турецкие бани, чтобы поиздеваться над толстыми дамами с отвислыми животами и грудями; насмешки над женским телом, над мужчинами, над любовью – это способ не признавать сексуальность; эти смешки – не только вызов взрослым, но и попытка преодолеть собственное смущение; девушки играют с образами, со словами, чтобы уничтожить их опасную магию; так, при мне ученицы четвертого класса «прыснули», обнаружив в латинском тексте слово «femur» (бедро, задняя нога). И тем более, если девушка позволяет себя целовать и тискать, она возьмет реванш, расхохотавшись в лицо партнеру или высмеивая его с подругами. Помню, как однажды ночью в купе железнодорожного вагона две девушки по очереди обнимались с коммивояжером, очень довольным такой удачей; в перерывах девушки истерически смеялись: компромисс между сексуальностью и стыдом вернул их к поведению переходного возраста. Девушки ищут помощи не только во взрывах хохота, но и в языке: в устах некоторых из них можно услышать такие выражения, от которых покраснели бы их братья; их это не пугает, тем более что из-за почти полного неведения выражения эти не вызывают у них сколько-нибудь четких образов; цель этого сквернословия – если не помешать этим образам формироваться, то по крайней мере обезопасить их; неприличные истории, которые рассказывают друг другу лицеистки, призваны не столько удовлетворить сексуальные инстинкты, сколько отвергнуть сексуальность: они хотят видеть в ней только смешные стороны, считать секс механической, почти хирургической операцией. Но, так же как и насмешки, обсценная лексика есть не только протест: это вызов взрослым, нечто вроде кощунства, намеренно порочное поведение. Отвергая природу и общество, девушка провоцирует их, бросает им вызов с помощью самых разных странностей. У нее часто наблюдаются пищевые мании: она ест карандашные грифели, облатки, щепки, живых креветок, десятками глотает таблетки аспирина, а иногда даже мух и пауков; одна моя знакомая девушка, надо сказать весьма разумная, делала и заставляла себя пить какие-то ужасные смеси из кофе и белого вина; кроме того, иногда она грызла сахар, смоченный в уксусе; другая, обнаружив в салате червяка, решительно съела его. Все дети с увлечением изучают мир глазами, руками – и, более лично и тесно, ртом; но девочка в переходном возрасте с особым удовольствием изучает все несъедобное и отвратительное. Их часто привлекает именно «отвратительное». У одной красивой, в меру кокетливой и аккуратной девушки была какая-то неодолимая тяга ко всему, что казалось ей «грязным»: она брала в руки насекомых, разглядывала грязное гигиеническое белье, слизывала кровь из царапины. Играть с нечистыми вещами – это, разумеется, один из способов преодолеть отвращение; чувство это стало для нее особенно значимым в пубертатный период: девочке отвратительно собственное слишком плотское тело, менструальная кровь, сексуальные отношения взрослых, мужчина, которому она предназначена; она отрицает это, находя удовольствие в возне с вещами, вызывающими у нее брезгливость. «Раз уж каждый месяц из меня будет течь кровь, я докажу, что она меня нисколько не пугает, слизывая кровь из царапины. Поскольку мне придется пройти через возмутительное испытание, почему бы не съесть червяка?» Это настроение еще более отчетливо проявляется в членовредительстве, часто встречающемся в этом возрасте. Девушка кромсает себе ляжку бритвой, прижигают себя сигаретой, делает себе порезы, царапины; одна из моих подруг молодости, чтобы не идти на скучный прием, однажды так рассекла себе ногу топориком, что полтора месяца пролежала в постели. Эти садомазохистские практики суть предвосхищение сексуального опыта и одновременно протест против него; подвергая себя испытаниям, девушка преследует цель закалиться против любой напасти, обезопасить их все, включая первую брачную ночь. Когда она сажает себе на грудь слизняка, глотает целую упаковку аспирина, наносит себе раны, она тем самым бросает вызов своему будущему любовнику: «ты не сможешь причинить мне ничего более ужасного, чем то, что я причиняю себе сама». Все это – мрачное и горделивое приобщение к сексуальному опыту. Ей уготована роль пассивной добычи, и она отстаивает свою свободу, даже испытывая боль и отвращение. Нанося себе рану ножом или прижигая себя, она протестует против пенетрации и дефлорации; своим протестом она обращает их в ничто. Она мазохистка, ибо своим поведением причиняет себе боль, но главное – садистка: в качестве независимого субъекта она оскорбляет, попирает, мучит свою зависимую плоть, плоть, обреченную на подчинение, ненавистную, но неотделимую от ее «я». Ибо она ни при каких обстоятельствах не стремится по-настоящему отвергнуть свою судьбу. Ее садомазохистские мании предполагают глубокое лицемерие: если девочка предается им, значит в своем отказе она принимает будущее женщины; она бы не истязала с ненавистью свою плоть, если бы для начала не осознала себя плотью. Даже ее взрывные приступы насилия случаются на общем фоне смирения. Когда юноша восстает против отца, против мира, он предается действенному насилию; он задирает товарища, дерется, он кулаками утверждает себя как субъект, навязывает миру свою волю, одолевает его. Но девушке запрещено утверждать себя и навязывать свою волю, и именно это ее так сильно возмущает: она не надеется ни изменить мир, ни возвыситься над ним; она знает или по крайней мере считает, что связана по рукам и ногам, и, возможно, даже сама этого хочет; она может лишь разрушать; в ее ярости кроется отчаяние: на какой-нибудь скучной вечеринке она бьет посуду, стекла, вазы – но не для того, чтобы победить судьбу; это всего-навсего символический протест. В своем нынешнем бессилии она восстает против будущего порабощения, и ее бесполезные взрывы не только не освобождают ее от пут, но зачастую лишь сильнее их затягивают. Женское насилие, направленное против себя или против окружающего мира, всегда носит негативный характер: оно скорее зрелищно, чем действенно. Мальчик, карабкаясь на скалы или дерясь с товарищами, смотрит на физическую боль, на раны и шишки как на незначительные последствия своей позитивной деятельности; он не стремится к ним и не избегает их (кроме тех случаев, когда страдает комплексом неполноценности и находится в том же положении, что и женщины). Девушка наблюдает за своими страданиями со стороны: она скорее ищет в своей душе склонность к насилию и бунту, чем интересуется их результатами. Ее порочность объясняется тем, что она прочно связана с миром детства и не может, да и не хочет, вырваться из него; она скорее бьется в клетке, чем стремится освободиться; ее поведение негативно, рассудочно, символично. В некоторых случаях эта порочность приобретает опасные формы. Многие девушки страдают клептоманией; клептомания – это весьма неоднозначная форма «сексуальной сублимации»; конечно, воровкой движет прежде всего желание нарушить законы и табу, ей кружит голову запретный и опасный поступок; но ее воля двойственна. Брать предметы, не имея на то права, – значит надменно утверждать свою самостоятельность, полагать себя как субъект по отношению к украденным вещам и к обществу, осуждающему воровство, отвергать установленный порядок и бросать вызов охранникам; но в этом вызове также присутствует мазохизм: воровку притягивает риск, которому она подвергается, пропасть, в которой она окажется, если попадется; именно опасность быть пойманной сообщает поступку такую сладострастную притягательность; тогда, под осуждающими взглядами, чувствуя чужую руку у себя на плече, в стыде и позоре она сможет полностью и бесповоротно реализовать себя как объект. Брать, но не попадаться, в страхе стать чьей-то добычей – вот в чем заключается опасная сексуальная игра девочки-подростка. Именно этот смысл имеют все дурные поступки и правонарушения девушек. Одни любят рассылать анонимные письма, другие забавы ради мистифицируют окружающих: например, одна четырнадцатилетняя девочка убедила всю деревню, что в таком-то доме водятся привидения. Девушки наслаждаются и своей тайной властью, и непослушанием, и вызовом обществу, и опасностью разоблачения; это настолько важный момент в их удовольствии, что зачастую они сами себя разоблачают, а иногда даже обвиняют себя в проступках и преступлениях, которых не совершали. Нет ничего удивительного в том, что отказ становиться объектом ведет к превращению себя в объект: это процесс, общий для всех негативных навязчивых состояний. Больной истерическим параличом одновременно и боится паралича, и желает его, и осуществляет: он выздоравливает, только перестав о нем думать; то же самое относится и к психастеническим тикам. Именно глубина лицемерия сближает состояние девушки с неврозами этого типа: у нее можно обнаружить многие невротические симптомы – мании, тики, заклинания, извращения – в силу указанной нами двойственности желания и тревоги. Например, девочка нередко совершает «побеги» из дома; она уходит куда глаза глядят, бродит вдалеке от родительского дома, а через два-три дня возвращается сама. Это отнюдь не настоящий уход из дома, не реальный разрыв с семьей; это всего лишь комедия, и, если девушке в подобных случаях предлагают окончательно избавить ее от близкого окружения, она чувствует себя растерянной: она и хочет, и не хочет расстаться с ним. Иногда бегство связано с тем, что девушка воображает себя проституткой и более или менее робко пытается играть эту роль: ярко красится, высовывается из окна и строит глазки прохожим; в отдельных случаях она уходит из дома, и комедия заходит так далеко, что превращается в реальность. В таком поведении нередко отражается отвращение к сексуальному желанию, чувство вины. «Если у меня возникают такие мысли и желания, то я не лучше проститутки, я и есть проститутка», – думает девушка. Иногда она пытается освободиться от них и говорит себе: покончим с ними, дойдем до конца; отдаваясь первому встречному, она хочет убедить себя, что сексуальность совсем не важна. В то же время в подобном поведении часто проявляется враждебное отношение к матери либо потому, что девушке надоела ее суровая добродетель, либо потому, что подозревает ее саму в легком поведении, либо же она таким образом выражает свою обиду на слишком равнодушного отца. В любом случае в этом навязчивом состоянии – как и в фантазмах о беременности, которые часто ему сопутствуют и о которых мы говорили выше, – имеет место та безнадежно запутанная смесь бунта и сообщничества, какая характерна для психастенического синдрома. Примечательно, что, ведя себя подобным образом, девушка не стремится выйти за рамки природного и общественного порядка, не хочет раздвинуть границы возможного или произвести переоценку ценностей; она довольствуется тем, что выражает протест в пределах устойчивого мира, пределы и законы которого остаются неизменными; такое поведение, часто именуемое словом «беситься», таит в себе глубочайший обман: добро признают, чтобы над ним глумиться, правила полагают, чтобы их нарушать, сакральное почитают, чтобы постоянно святотатствовать. Поведение девушки определяется главным образом тем фактом, что, пребывая во тьме лицемерия, она отвергает мир и свой удел, одновременно принимая их.