– Значит, с пулеметами сидят?

– А то ж. Оружия у них по самую маковку.

– А как же ты так гуляешь?

– Так на то пашпарт не требуется. Они меня уже знают. Что со старого-то возьмешь? Я вроде как заместо Клима здесь. Помнишь Клима-то?

– А что с ним?

– Дык повесили, изверги фашистские.

– За что?! – изумился Фролов.

– Да, понимашь, такая история вышла нехорошая, – почесал затылок Михась. – Когда ты уехал, фриц нас плотно в оборот взял. С тех пор и сидят тута. А заправлял тут всем Шнайдер, недостреленный который. Ну тот, что по-русски шпрехал. В общем, аккурат через несколько месяцев, как ты убег, всплыл в болоте труп какой-то. В форме немецкой. Фрицы сразу всполошились – Партизанен! Партизанен! А что там от трупа-то осталось – форма, а остальное – поди разбери. Развалилось все: от ушей до пяток. Но одежу-то немцы прощупали, нашли жетон с номерком. Оказалось, что немец – Штирберг или Фридберг, один хрен. Может, и не он это вовсе был, да кто же там разбираться будет – раз жетон есть, значит, он. А у Клима, дурья голова, прости господи, в доме зажигалку нашли – а там как раз буковки эти самые. Ну вроде как немца зажигалка-то. Ну, тут, видать, осерчали они. А может, власть показать свою захотели. Перекинули веревку. Написали на фанерке: «Я – партизан. Убивал немцев», – накинули Климу на шею, ну и на столбе нашем главном повесили. Помнишь, где радиво тимохинское висело? Хорошее было радиво. Только вред от него один. Я и Тимохе говорил. И, кстати, плохую службу Тимохе-то оно сослужило…

– Ты погоди про радио, – перебил деда Фролов. – С Климом-то что?

– А что тут еще может быть после петли-то? Только прямиком на небеса. Только он тогда пьяный был. Кажись, так и не понял, что с ним творят. Все пытался надпись на фанерке прочитать. Они ему голову поднимают, а он опять давай буковки изучать. Немец уже веревку натянул, а Клим обратно на фанерку косится, да пальцем по буквам водит. Только буквы-то все вверх ногами-то – как тут разберешь. Да еще с пьяных глаз. А может, оно и к лучшему. Зачем ему знать было?

Дед Михась шмыгнул носом и даже, кажется, утер непрошеную слезу.

– Вообще-то немцы пару дней ждали, что он протрезвеет – пьяным-то вешать не по-людски как-то, но Клим, он же такой, как запьет, так у него, вроде как, в организме это все скапливается и, бывало, неделями протрезветь не дает. В общем, на том свете протрезвеет. Упокой душу его.

Михась перекрестился и, смутившись, сморкнулся.

– А Тимоха что?

– Так я ж говорю – боком радиво-то ему вышло. Немец слышит, что, мол, в воздухе волны какие-то посторонние летают – значит, у кого-то радиво завелось. Ну, а Шнайдер-то, он и без того знал, что Тимоха радиво сооружает. В общем, Тимоху…

– Повесили? – выдохнул Фролов.

– Да нет. Пришли радиво забирать. А Тимоха, дуралей, ни в какую. Я, говорит, радиво сам делал – не имеете права отбирать. А те озлобились и пальнули в него. Ну, тут он и кончился. Галина так убивалась. Прям волосы на себе рвала. И все на немцев бросалась. Но им что? Отбросили ее, как собачонку, дальше пошли. Мда… Вообще-то так они ребята ничего, но потом злобиться начали… Хорошо, что не пожгли…

Михась снова задумчиво шмыгнул носом. Потом добавил:

– Видать, судьба у Тимохи такая была. Ходил, ходил топиться, а в конце пулю получил. Вот и спорь с Богом.

– Ну а Федор?

– Никитин, что ли? Да живет с Фимой.

– А ребенок?

– Дите ихнее? Да вот на днях два года стукнуло. Пацан.

– Погоди, – удивился Фролов. – Как же два года?! Уж четвертый должен был пойти.

– Ты меня не путай. Если говорю два, значит, два.

«Соврала, значит, тогда Серафима Никитину», – мысленно усмехнулся Фролов.

– Резвый такой и мордой весь в Фимку, – продолжал тем временем Михась. – Кровь с молоком. Сашкой назвали.

– В честь меня, что ли? – опешил Фролов.

Михась пожал плечами.

– Это ты сам у него спроси. Вообще-то к Федору отношение у немца было нехорошее, но Фимка отнесла им пленку какую-то, и они успокоились.

– Фильм, что ли, наш? – поморщился Фролов – он-то надеялся, что тот пропал. А Никитин, видать, на всякий случай сохранил.

– Может, и так… А Лялька с Ленькой убегли к партизанам. На Ляльку, вроде, фриц один глаз положил. Ну, Леньке кровь в башку вдарила, он того немца вилами и подсадил. А потом куда деваться? Подались к партизанам. Где бродят, один бог ведает. А немец тот выжил, иначе б пожгли б нас к едреной фене. После Клима они сильно взъелись на нашего брата.

Фролову вдруг нестерпимо захотелось увидеть Никитина.

– Слушай, Михась, а может, я тоже проберусь к вам сейчас, а?

– Не, – сурово покачал головой Михась. – Фрицы все подходы перекрыли. Это я для них – плюнуть и растереть, а тебя сразу в расход пустят. Они и меня-то не пускают. Это парень у них молодой на посту стоит. Он ко мне привык. Говорит, я – вылитый его гроссфатер. Дедушка, значит. Он меня сегодня отпустил под честное слово.

– А вдруг ты к нашим метнешься и немцев расположение сдашь?

– Да кому оно нужно положение-то ихнее? И без того все тут изучили. Самолеты уже недели две как кружат.

– Слушай, Михась, может, мне и не следовало бы тебе говорить, да только завтра с утра такое здесь начнется…

– А то мы не знаем.

– Откуда? – изумился Фролов.

– Так и фрицы знают. Говорю ж, наизготовье все.

– Так надо вам укрыться как-то… А может, пойдешь сейчас со мной к нашим?

– Не, – замотал головой Михась. – Не могу. Дел много.

– Да какие у тебя дела?

– Да не буду я туда-сюда бегать, – раздраженно сказал Михась. – Заяц я, что ли, какой? Вы деревню занимайте, коли вам так позарез, а мы переждем.

Он обернулся и с напряженным прищуром посмотрел в сторону Невидова.

– Ладно… Пойду я… Да и тебе пора. Бывай, Александр Георгиевич.

– Ты Федору-то скажи, что я тут. Даст бог, завтра свидимся.

– А это скажу, – легко отозвался Михась. – Слова карман не тянут.

Он шмыгнул носом и побрел в сторону деревни.

– Погоди, – окликнул его Фролов, вспомнив еще кое-что, но Михась уже не отозвался. Или не расслышал. Фролов постоял еще какое-то время, глядя вслед тающей фигурке Михася, а затем развернулся и пошел обратно к штабу.

Полночи Фролов просидел с четырьмя операторами, Воронцовым, Азаряном, а также ротными командирами, объясняя, как планирует провести съемку.

Воронцов удовлетворенно кивал, Азарян хмуро смолил одну папиросу за другой. Операторы изредка вставляли свои замечания. У каждого из них за плечами был солидный фронтовой опыт, и они не понаслышке знали, что такое съемка в боевых условиях. Фролов учитывал их замечания и вносил корректировки. Иногда Азарян давал слово одному из ротных, и те предлагали что-то свое. При этом, как правило, косили глазом на Азаряна, словно пытались получить у него одобрение. На Воронцова они если и смотрели, то равнодушно, словно были вынуждены считаться с его нежелательным присутствием. К двум ночи все действия были скоординированы, и Азарян, втоптав очередную докуренную папиросу сапогом в землю, сказал, что считает работу оконченной.