— Но перевес в четыре раза, это уже серьезно.

— Перед самым боем он уже был и того более, в пять раз.

— Почему?

— Мы стояли у Ларги, приводили армию после сражения в порядок. Румянцев послал на разведку отряд Боура в сторону Дуная. И тот сообщил, что идет Галил-бей, Румянцев тут же велел выступать навстречу ему. Что делать с обозом, ранеными? Он оставил для охраны его корпус Волконского. Таким образом, навстречу стопятидесятитысячной армии врага мы выступили с двадцатисемитысячным отрядом.

— Это ж менее чем в пять с лишним раз.

— Вот именно, батюшка. И Галил-бей, конечно, знал, что нас мало, и оттого не озаботился занятием выгодных позиций. Но что придумал Румянцев? Турки заняли позиции в районе Вулканешт, а оттуда очень хорошо видна дорога, идущая с севера, взбегающая на высоту и исчезающая в лощине. Румянцев вызвал меня и говорит: «Иван Петрович, туркам очень хорошо видна эта дорога на взлобке. Бери своих кирасир, строй по четыре в ряд и съезжай по дороге в лощину. И по ней вне видимости для врага объезжай высоту и снова являйся на взлобке. Я полагаю, твоего корпуса хватит как раз на круг, вот и покрутитесь с полдня». Я спрашиваю: «Что-то вроде карусели?» Румянцев засмеялся: «Правильно. Пусть турки думают, что и у нас конницы достаточно».

— Ну Румянцев, ну хитрец, — засмеялся фельдмаршал. — И как? Турки поверили?

— Конечно. Потом пленных допрашивали, они говорили: «Еще бы вам не выиграть, целый день в лощине кавалерию накапливали».

— А у визиря сколько конницы было?

— Сто тысяч.

— Да, интересная арифметика, — крутил головой в восхищении Салтыков. — Нет, не случайно Александр Иванович сына Петром назвал, говорил, в честь Петра Великого. Не зря. Оправдывает его Петя сие славное имя. Вот поди, угадай. В молодости его сколь слез родители хлебнули — пьяница, бузотер, драчун. Александр Иванович хотел даже отречься от сына. А он, глядит-ко, взлетел, взорлил.

— Во время сражения янычары, обойдя с тыла, смяли каре Племянникова, и солдаты было побежали. Румянцев подскакал, закричал: «Стой, ребята!» Остановил бегущих, послал кого-то к артиллеристам, чтоб поддержали огнем, и, выхватив шпагу, сам повел солдат в атаку. И здесь все янычары, налетевшие на Племянникова, были уничтожены. Как оказалось, это был лучший отряд у визиря. И пожалуй, уничтожение его и стало переломным моментом в сражении. Турки побежали.

— Тебя здесь ранило?

— Нет. Когда турки покатились от Вулканешт к Дунаю, Румянцев велел мне и Долгорукову преследовать их, так и сказал: «До самого Дуная не давайте передышки. Проводите гостей достойно». Мы с Долгоруким и гнали их. А когда вышли к Дунаю, они побросали и пушки. Ну, мы тут же повернули их на «гостей» и устроили им такой прощальный салют, что многие нашли смерть в дунайских волнах. Вот тут как раз меня и задела шальная пуля. Обидно. Под Ларгой, под Кабулом такое пекло было, и ничего. А тут уж, кажись, все кончилось, и на тебе. Измаил, Килию, Браилов уже без меня брали. А Румянцев, когда узнал, что меня ранили, дал мне отпуск: «Езжай, говорит, домой, подлечись, передохни. Кланяйся от меня Петру Семеновичу, моему, говорит, первому командиру и наставнику».

— Спасибо, сынок, — растрогался фельдмаршал от такого приветствия. — Спасибо за поклон от героя. Ты не представляешь, как я счастлив, что из моего офицера вышел такой прекрасный полководец. И это еще при моей жизни.

— Ему за Кагульскую битву было присвоено звание генерал-фельдмаршала, а также прислан орден Святого Георгия первой степени.

— Это новый орден, только что введенный императрицей. И он стал, в сущности, первым кавалером его по праву, вполне по праву. Победить врага, в пять раз превышающего тебя в силе, это надо уметь. Не осрамил имя Петра Великого, не осрамил. А ты говоришь: удача. Нет, сынок, это талант.

Старый фельдмаршал был растроган. И в бане, куда они вскоре отправились с сыном, нет-нет да вспоминал: «Ай молодец, Петр Александрович, вот порадовал старика-то!»

— Ну а как у тебя, батюшка? — спросил Иван, когда, напарившись, они сидели в предбаннике, отдыхая.

— Эх, сынок, ныне у меня команды всего-то Великолукский полк остался, — молвил с горечью Салтыков. — Да и в том едва триста человек набирается. Разве ж это полк? Одно название. Всех утянули туда, на турка. Сначала один полк увели, потом другой. А после и от Великолукского рожки да ножки оставили. А Москва-то не маленькая, целое, считай, государство, одних дворов без малого тринадцать тысяч. Мой бедный обер-полицмейстер с ног сбивается, то там разбой, то там убийство, то пожар, то потасовка.

— Не хотел я тебя огорчать, батюшка, но подумал, надо все ж предупредить, — вздохнул Иван.

— Ну говори, сынок, — усмехнулся с горечью старик. — Какое там еще огорчение, а то у меня их мало набирается?

— В Молдавии у нас враг объявился, пожалуй, пострашнее турка.

— Какой?

— Чума, батюшка, чума. Она и армию зацепила. Генерала Штофельна помнишь?

— А как же? Храбрый командир, находчивый.

— Чума его сразила.

— Царствие ему небесное, — перекрестился фельдмаршал. — Хороший был, боевой товарищ. Пуля не взяла, а вот…

— Худо то, что она и в Россию уже припожаловала, отец. Да, да. Уже до Брянска добралась.

— До Брянска, говоришь?

— Да. А тут ведь до Москвы-то рукой подать.

Новость действительно была огорчительной для генерал-губернатора. Он сразу как-то сник, нахмурился, ушел в себя.

Когда в столовой они сели за стол, Прохор наполнил наливкой рюмки и сказал:

— Вот теперь другое дело, можно и выпить после пару-те. Как говорится, после баньки и нищий пьет.

Фельдмаршал отрицательно покачал головой и даже отодвинул рюмку: не буду, мол.

Иван Петрович догадался — отчего, молвил виновато:

— Прости, отец. Кабы я знал, я б смолчал.

— Нет, Ваня, ты верно сделал, что сообщил. Верно. Спасибо. Я должен знать об этом. Ешь, пей. Не гляди на меня, сынок.

Как ни ждал Салтыков появления незваной гостьи в Москве, она явилась неожиданно. Еще накануне генерал-майор Фаминицын, начальствующий над госпиталями, подал генерал-губернатору рапорт, что в его ведомстве все спокойно.

Давно уж крепко лежал снег, приближался зимний Никола, и фельдмаршал нет-нет да подумывал: «Пронесло. В мороз, чай, не сунется».

Однако 22 декабря утром у Салтыкова появился встревоженный обер-полицмейстер Бахметев.

— Беда, ваше сиятельство, в Лефортове на Введенских горах в госпитале явилась заразительная болезнь. Уже умерло четырнадцать человек.

— Кто вам сказал?

— Главный доктор госпиталя Шафонский.