Генерал-поручик Еропкин был весьма растроган личной просьбой ее величества — не оставлять должности, переданной ему гвардейским капитаном Волоцким:

— Да я… да ежели ее величество просит, в лепешку расшибусь, исполню.

К этому времени стало ясно, что чума лишь припугнула Петра Дмитриевича, выхватив из его дома поваренка, не зацепив более никого из домашних. Капитану Волоцкому тут же было дано задание:

— Ступайте к доктору Шафонскому и помогите ему осуществить осмотр больных в Лефортове. Соответственно переоденьтесь в халат, который после осмотра сожгите. Впрочем, Шафонский вас научит, как беречься.

Шафонский из-за очков, оглядев блестящего гвардейца, произнес:

— Придется вам, благодетель, снять сей великолепный камзол, шляпу, шпагу, в общем, все, что вы желаете носить в дальнейшем. И облачиться вот в это рубище.

И кинул Волоцкому ворох черного платья.

— Смотрите на меня и облачайтесь так же. На халате не ищите пуговиц, там кругом завязки, — поучал Шафонской гвардейца. — Завязывайте не на узлы, а с петелькой, чтоб, дернув за кончик, развязать можно было. Эти чуни натяните на сапоги и завяжите, а то спадут. Закройте голову и рот этим клапаном. Что? Резкий запах, говорите? Еще бы, клапан уксусом пованивает. Терпите, благодетель, терпите. Только этим эту заразу и отпугнуть можно.

Когда они ехали в коляске в Лефортово, Волоцкий спросил:

— А зачем их осматривать, доктор?

— А как же, благодетель, а вдруг там человек с другой болезнью. В палате, пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь и ни с кем особо не разговаривайте.

Не доезжая до госпиталя, Шафонский остановил коляску, приказал кучеру:

— Жди нас здесь, благодетель.

Они направились к воротам госпиталя, которые были распахнуты настежь.

— Вот, пожалуйста, — сказал Шафонский. — А еще удивляемся, отчего зараза со двора на двор перескакивает. Велено же было запереть накрепко. Ну, благодетели!

И совсем возмутился Шафонский, увидев во дворе госпиталя толпу.

— Эт-то что за безобразие! — вскричал он. — Где комиссар Кафтырев?!

— Вот они! Вот они! — завопил поручик, указывая на Шафонского и его спутника. — Уморители!

— Кафтырев! — закричал на него Шафонский. — В чем дело?

— Это вы миру отвечайте, в чем дело? Ходите тут, порошки с мышьяком раздаете, людей морите.

— Вы что, спятили, Кафтырев? Вас зачем сюда поставили? Капрал? Раков, вы-то что стоите?

— Но, господин доктор, пра слово, от ваших порошков мор идет! — отвечал капрал — высокий детина.

Толпа угрожающе зашумела, раздались крики: «Это лекари нас морят!.. Карантинами замучили!», «Живыми в землю закапывают!».

— Я сам видел, я сам видел! — кричал поручик Кафтырев, подогревая толпу.

— Молчать!! — неожиданно гаркнул командирским голосом капитан Волоцкий. — Как ты с доктором разговариваешь, скотина!

Гвардеец забыл, что он не в гвардейской форме, а в черном балахоне, столь ненавистном народу. Оттого и подлил масла в огонь.

— Они еще грозятся! Они еще грозятся! — снова заорал Кафтырев.

— Пропустите нас в госпиталь! — потребовал Шафонский.

— Нет, не пропущу! — крикнул Кафтырев. — Я здеся хозяин! Ступайте, откуда пришли. Ну!

— Уходите! — орали в толпе. — Уморители!

Откуда-то прилетел камень, кусок палки. Угроза нависла серьезная, народ не хотел пускать доктора в госпиталь.

— Ну, Кафтырев, ты за это ответишь в Сенате!

— И отвечу, и отвечу! Я все там расскажу про ваши порошки ядовитые. Я за народ страдатель!

Назавтра «страдателя за народ» призвали в Сенат и всех его сообщников, которых перечислил доктор Шафонский: капрала Ракова, канцеляриста Прыткова, конюхов Петрова и Пятницкого.

И хотя в Сенат пришли только четыре сенатора — князь Козловский, Похвиснев, Рожнов и Еропкин, — слушание дела состоялось. Свидетельствовал против возмутителей капитан Волоцкий. Доктор Шафонский отправился-таки на осмотр больных с другим гвардейцем.

Поручик Кафтырев, оказавшись перед грозные очи Сената, изрядно перетрусил, тем более что против него свидетельствовал не какой-то лекаришка в черном балахоне, а гвардейский капитан в блестящей форме и со шпагой у пояса.

— Да кабы я знал… да рази б я посмел, — бормотал он в оправдание.

Во время допросов возмутителей Сенат метал на их головы громы и молнии, грозя им самыми страшными карами. Но когда, выпроводив подсудимых за дверь, занялись составлением приговора, Еропкин сказал:

— Господа, ныне у нас каждый здоровый человек на вес золота. Надо бы их миловать.

— Миловать? — возмутился Козловский. — Они чуть доктора не убили, капитана гвардии, о каком миловании речь, Петр Дмитриевич?

— Но, князь, надо учитывать время и обстоятельства. Люди живут рядом с чумой, в постоянном страхе. Они и так уже судьбой наказаны. Ну сорвались, ну накричали.

— Но наказание должны понести, — настаивал Козловский. — Каждый проступок должен наказываться. Вот спросите хотя и военного человека — гвардейца. Правда, капитан?

— Так точно, ваше сиятельство, — отвечал Волоцкий.

— Ну вот, — резюмировал князь. — Давайте и думать, кого как наказать.

Поскольку Еропкин был против наказания, Козловскому вновь пришлось прибегнуть к третейскому судье — гвардейцу:

— А у вас, капитан, какое мнение?

Волоцкому не хотелось никого обидеть — ни князя, ни Еропкина, но в то же время сохранить лицо независимого судьи:

— Я думаю так, господа, главного возбудителя Кафтырева посадить на две недели на гауптвахту на хлеб и воду, остальным всыпать по двадцать плетей для памяти.

— А почему же Кафтыреву ничего? — спросил Козловский.

— Как ничего? А две недели гауптвахты? Вы, князь, хотели бы и ему плетей, как я понимаю. Но он поручик, не великий, а командир, поэтому ради сохранения его лица стоит поберечь его задницу.

Еропкин тихо засмеялся, махнул рукой:

— Ладно. Я согласен с гвардейцем.

После лефортовских возмутителей перед Сенатом предстал синодальный солдат, проломивший голову камнем другому солдату. Этого злодея представил Сенату Бахметев. Приговор тоже был скорый и мягкий: двадцать плетей.

Едва увели солдата, Еропкин сказал:

— Там ждут нашего решения раскольники.

— Раскольники? — удивился Козловский. — Им-то чего от Сената нужно?

— Вот у меня их записка, они просят в Земляном валу купить или построить свой карантин. Разрешим?

— Конечно. Пусть строят, — сказал князь, и его поддержали Похвиснев и Рожнов: