В целом русская армия не воевала уже четырнадцать лет — срок по тем временам огромный. У солдат, офицеров и даже генералов не было боевого опыта.

Сразу же после объявления войны главнокомандующим армией был назначен пятидесятичетырехлетний Степан Федорович Апраксин. Он служил в Преображенском полку, воевал в Русско-турецкой войне 1735–1739 годов и закончил ее генерал-майором. Однако военную карьеру Апраксина предопределили не его военные подвиги, а родство: он был сыном известного петровского генерал-адмирала Ф. М. Апраксина и зятем канцлера Г. И. Головкина. Ближайшими друзьями Апраксина были Шуваловы, принимали его и Разумовские, а также Бестужев-Рюмин. Апраксин умел угодить всем и слыл за человека пронырливого, склонного к интриганству. В 1746 году он стал генерал-аншефом, а в 1756 году — генерал-фельдмаршалом. Он не был талантлив как полководец, но императрице не приходилось выбирать: старые военачальники либо умерли, либо пребывали в отставке. Кроме Апраксина в России были еще три фельдмаршала — один другого хуже. А. Г. Разумовский не служил даже фендриком (свежеиспеченным офицером) и получил высший чин лишь по большой любви к нему императрицы Елизаветы. Князь Н. Ю. Трубецкой был таким же фельдмаршалом, как раньше боярином. Последний чин ему почему-то дал Петр Великий, когда Боярской думы не существовало уже лет двадцать. Наконец, последний кандидат в главнокомандующие — А. Б. Бутурлин — также не имел опыта командования войсками и был полной бездарностью в военном отношении. Не побеспокоилась Елизавета заранее, как это делал некогда ее отец, и о найме на русскую службу талантливых иностранных генералов. Словом, опыта пришлось набираться в ходе сражений, не щадя людей.

Перед походом императрица приободрила Апраксина наградой — собольей шубой и серебряным сервизом в несколько пудов. Получив инструкцию о ведении войны, Апраксин в октябре 1756 года отбыл в Ригу, поближе к театру военных действий. Как отмечал военный историк Д. М. Масловский, Апраксин, еще до отъезда, как полководец допустил «капитальную ошибку… заключавшуюся в принятии инструкции, выполнить которую он не мог». Инструкцию составлял канцлер Бестужев-Рюмин, полки никогда не водивший. Это была, скорее, дипломатическая инструкция, которая предписывала во всех случаях… ждать из Петербурга новых инструкций. От армии, пересекшей границу империи, требовалось, чтобы она «обширностью своего положения и готовностию к походу такой вид казала, что все равно, прямо ли на Пруссию или влево чрез всю Польшу в Силезию маршировать» (то есть на помощь австрийцам). Бестужев-Рюмин полагал, что, увидев это грандиозное выдвижение русских богатырей, Фридрих II начнет метаться в панике, не зная, куда же пойдут эти непобедимые русские. Тем самым, полагал хитроумный канцлер, «королю Прусскому сугубая диверзия сделана будет».

Одновременно Бестужев предписывал Апраксину не только стоять, но «непрестанно такой вид казать», что «скоро и далее маршировать будет». «Нужда в том настоит крайняя, — отмечалось в инструкции, — дабы атакованных наших союзников ободрять, короля Прусского в большой страх и тревогу приводить и наипаче всему свету показать, что не в словах только одних состояли твердость и мужество, которые мы учиненными… инструкциями оказали».

Противоречие заключалось в том, что Апраксину до весны 1757 года запрещалось вступать в бой, ибо не признавалось «за удобно всею нашею команде армии действовать противу Пруссии или какой город атаковать». И тут же отмечалось: «Ежели б вы удобный случай усмотрели какой-либо знатный поиск над войсками его (Фридриха. — Е. А.) надежно учинить или какою крепостию овладеть, то мы не сумневаемся, что вы оного никогда из рук не упустите… Но всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение, сколько можно, всегда избегаемо быть имеет». Как резюмирует этот важный документ Д. М. Масловский, «в общем выводе по инструкции, данной Апраксину, русской армии следовало в одно и то же время и идти, и стоять на месте, и брать крепости (какие-то), и не отдаляться от границы. Одно только строго определено: обо всем рапортовать и ждать наставительных указов».

Инструкция отражала мышление Бестужева — скорее интригана, чем крупного государственного деятеля, который поставил бы перед полководцем простые и ясные военные задачи и тем самым взял политическую ответственность за исход всего дела на себя. Не таков был Бестужев. Согласно его инструкции, вся политическая и военная ответственность тяжким грузом ложилась на плечи Апраксина, который по мере приближения рокового часа нача́ла боевых действий постепенно терял мужество. Насколько он был готов к войне, видно из того, что в поход полководец захватил и подаренный сервиз, и множество других предметов роскоши. За ним ехал огромный обоз с припасами, мебелью, слугами. Последних, в том числе лакеев, было 150 человек. В личном обозе фельдмаршала насчитывалось 250 лошадей. Однако вскоре выяснилось, что карты театра военных действий он забыл в Петербурге. Одновременно Апраксин писал панические письма сановникам в столице и всячески пытался оттянуть начало похода. Ивана Шувалова он просил «при случае Ее императорскому величеству внушить, чтобы со столь рановременным и по суровости времени и стуже более вредительным, нежели полезным, походом не [следует] спешить».

Словом, Апраксину удалось отсрочить осеннее выступление армии. Но настала весна 1757 года, и фельдмаршалу все же пришлось покинуть уютную Ригу. К этому времени подоспела новая инструкция, где было ясно сказано, что топтаться на границе более не следует и нужно двинуться в Восточную Пруссию, ставя задачу занятия ее двух главных городов — Мемеля и Кенигсберга.

Начало выступления затянулось до мая — ждали, когда подсохнут дороги. Дорогу же в Восточную Пруссию выбрали кружную: через Польшу, на Ковно. Теоретики из Петербурга не решились высадить десант в Восточной Пруссии — со времен Петра Великого, который десантировал огромные массы войск на побережье Швеции, прошло много времени, и никто уже не знал, как это делается, да и боялись решиться на такое сложное предприятие. Вдоль Балтики двинулся только особый осадный корпус генерала В. В. Фермора к Мемелю — важному порту и морской крепости, прикрывавшей Восточную Пруссию со стороны Куршского залива. До Ковно основная армия добралась 7 июня. Шли долго и тяжело — полки волокли огромные обозы. Тысячи фур и телег растягивались на десятки верст, скапливались в дефиле и на переправах. Забегая вперед, отметим, что огромный обоз и вообще медленное движение оказались характерны для русской армии в Семилетнюю войну, и это, при всех ее достоинствах, резко снижало возможности армии, вело к потере темпа наступления и инициативы.

Сам Апраксин делал всё, чтобы замедлить и без того небыстрое движение. Он обращался по малейшим вопросам в Петербург и ждал ответа. Сохранившиеся письма Апраксина говорят, что он больше заботился о собственном комфорте, чем о боеспособности армии. Но даже не это было главным препятствием к быстрому продвижению войск. Чуткий к придворным переменам царедворец, Апраксин поддерживал переписку с Бестужевым и с великой княгиней Екатериной Алексеевной. Обе эти персоны тогда состояли в заговоре, планировали переворот в случае смерти Елизаветы, здоровье которой осенью 1756 года ухудшилось. Зная о пропрусских симпатиях будущего императора Петра III Федоровича, Апраксин боялся сделать неосторожный шаг и сломать всю свою карьеру. Но его медлительность стала, наконец, настолько очевидной, что заговорщики испугались и принялись поторапливать Апраксина — уж очень он затянул переход прусско-польской границы.