что верит во второе, а не верит или не знает первого, т. е. кто не знает непосредственного Его живого присутствия с нами во всех делах наших и обстоятельствах нашей жизни, тот не знает, что говорит, того вера либо ложь, либо пустой звук. Вопросом может быть для верующих только то, что считать Его указаниями? Этот вопрос занимал и Льва Николаевича при его жизни на земле. Однажды он написал мне в письме, что не видит еще того, чтобы пришло ему время посетить меня и наших братьев у нас (в ответ на их приглашение) — “несмотря на самое горячее желание мое, не вижу наверное того, что вы называете указанием Божьим”. В другое время говорил, что, наверное, этого-то особого указания и не хватает ему, чтобы решиться наконец уйти из дому. И конечно, не рассудком, не человеческим разумом или не каким-нибудь расчетом его руководился он, когда наконец решился покинуть свой дом. Общий признак того, что решение, которое ты принимаешь, есть решение не твое, а действительно Божие — есть, во-первых, глубина твоего чувства в этот миг — ибо без глубины смирения, без глубины сознания всей ответственности за твое решение, ответственности перед всем миром — ибо и с каждой песчинкой в нем связан ты и нет даже ни одного твоего вздоха, который бы не отразился как-нибудь и на других, — без этого сознания не будет и чиста молитва твоя к Богу. Еще нужна чистота сердца: это есть готовность отдать всю твою жизнь за каждое решение, какое бы оно ни было, хотя бы и самое нежелательное тебе, одинаковая готовность на два самых противоположных борющихся в тебе решения, лишь бы решение было не от тебя — а от Него. Когда так молитвой и внутренним деланием и тишиной и болезнованием сердечным стяжаешь чистоту в себе, заметишь, что одно из решений начинает в тебе вдруг превозобладать над другим, или еще третье неожиданно новое является в тебе и поражает тебя своей ясностью и простотой, дает покой и свободу твоему сердцу, отходят его болезнование и все сомнения далеко прочь от тебя. Тогда с верой последуй за этой звездой. В этот миг не нуждается человек в каких-либо доводах рассудка, что это решение и есть истинное, он верой следует ему, веря, что оно от Того, Кто премудрее и разумнее всех тварей — потому что к Нему обращался и Его просил и верит, что всего, чего не попросит человек у Него во имя Его, все дается ему. Но потом, когда уже исполнишь, что повелено тебе было, — и начнешь созерцать повеленное двивной радостью и благодарностью преисполнится сердце твое к Нему, ибо тогда поистине без конца будешь удивляться тому, как мудро было то решение, какое Он послал тебе. Грешный я человек и нечистый и полный всякого смрада своих мятущихся пожеланий и мыслей, но и я — ибо и немощное избирает Господь для дел своих — и так верьте, что и каждый и из вас может быть орудием Его воли на земле, и я стою крепко в той вере как тогда, так и сейчас, что то решение мое, о котором пишу сейчас, было не мое, а Его указание..... о чем и засвидетельствовал тогда письменно перед понятыми и урядником, какие-то невидимые силы удерживали меня — в те дни и не давали проститься с братьями, когда собирался от них идти в Данков, в комиссию, где мог ожидать сразу отдачи меня под суд, грозивший мне каторгой, как говорил мне об этом князь. Только с одной близкой и дорогой сестрой-старушкой, ожидавшей земной кончины, простился я окончательно. Когда же пришел день, в который надо было идти, я после той молитвы и того болезнования сердечного, о котором говорил, — вместо того чтобы идти в Данков — пошел к уряднику — и написал заявление, что сейчас не вижу указания Божия идти к ним, а приду к ним тогда, когда Господь же это укажет, если же Господь попустит их применить ко мне силу, то это Его воля — и я насилию насилием противиться не буду.

Теперь я знаю, что это было требование Господне — ко мне идти на пути много избранном верности Ему Одному — до конца. Он Один Господин мой, и я должен был я показать людям, что во всех даже и самых малейших делах в распределении земного времени должен Его Волю предпочитать людской, пока я свободен, пока обращаются еще со мной люди как с рабом, т. е. еще не употребляют против меня силу. И Господь Всемогущий тут же указал мне, какое дело Он предпочитает тем всем мертвым делам и горделивым требованиям в разные свои комиссии людей неверующих в Него и привыкших без Него распоряжаться другими людьми и их временем, как своей собственностью. В тот же вечер, когда вернулся я в деревню от урядника, узнал я, что сестра Дуня, — бабушка, совсем слегла и просит меня к себе, ждет, что я никуда не уйду, пока не отойдет она к Богу с миром, и буду около нее до ее последних минут. Так чудно это и совершилось: за мной приехали меня арестовать через неделю, когда она уже лежала без памяти, со всеми нами и со мной простившись, а когда сажал меня урядник в сани, прибежали из избы сказать, что она отошла совсем. Мир и мир всем.

Конечно, теперь можно сказать: ты бы объяснил в комиссии, что задержался потому, что хотел побыть у смертного одра близкой тебе сестры, — но что бы это значило для официальной комиссии. Кто эта сестра тебе? Спросили бы меня. Безграмотная старушка, бывшая крепостная того помещика, который на меня доносил вам! Вот и все, что бы я мог ответить им на это. И еще: когда отказывался я идти в Данков, — я не знал ничего, для чего я это делаю. А только чувствовал невидимую Светлую Силу, которая не пускала меня в этот миг покорствовать людям. Вот и все, что я знал тогда, и что знал, то и написал им. Но моя бумажка, пришедшая в комиссию вместо меня, вызвала там целую бурю. Что такое? Да он с ума сошел! Заговорили все; что ж? Мы будем ждать что ли, когда его бог ему укажет явиться к нам — или ждать повесток от его бога, когда он прикажет нам собираться на заседание. Ничуть не бывало.