Но прошли 10 дней, 2 недели, 3 недели, о моем деле ни слуху, ни духу. В конце Апреля после овсяного сева я собрался сам в Данков.

Было в это время во внутреннем человеке моем странное двойственное видение грядущего; и что случится со мной в мире наружном, я не знал — но чувствовал ясно, что внешнее изъятие меня из среды братьев, насильственное взятие в мир, столкновение с ним, скорби, связанные с этим, мне нужны и потому неизбежимы, а с другой стороны, и верил и знал, что Господь не попустит мир осудить меня за отказ от военной службы, если я во всем буду следовать Его указаниям и на Него Одного полагаться. Как это произойдет, я не знал, но верил, что будет победа Господня. Пока же, не веря своему временному освобождению и готовясь к новым испытаниям, решил посетить и Петербург — где тоже были у меня близкие люди, чтобы проститься с ними, и на местах, где — во плоти жила сестра Маша, еще раз укрепиться общением с ней для предстоящего. Но для того, чтобы ехать в Петербург, надо было мне добыть какой-нибудь паспорт и повидаться с братом Александром Сергеичем, с которым связал себя обещанием, что никуда из его уезда не уйду. Вот я и собрался к нему. — Он и брат Матвей встретили меня теперь как старого знакомого радостными восклицаниями. Пришел я к нему прямо на квартиру. Сейчас же началось угощение, чай, постные конфеты, варенье, масло, все как и тогда — исправник рассказывал мне про мое дело. Он недавно был сам у губернатора — и губернатор говорил с ним обо мне. Оказывается, и губернатор, и губернская комиссия, и прокурор не решились что предпринять. Прокурор будто бы объяснил, что по смыслу закона — со мной ничего сейчас и сделать нельзя, что подходящей статьи, меня преследующей, в нем нет и что следует поэтому меня пока оставить в покое и дело отправить в Петербург с просьбой о разъяснении. Возможно, что там согласятся с ним и сочтут, что случай, законом не предвиденный, и что нужно будет поэтому издать новый закон, а тогда новый закон меня уж не коснется, потому что закон обратной силы не имеет, возможно, что министры сделают какое-нибудь административное распоряжение или сочтут нужным передать дело на разъяснение Сенату, что дело тоже очень затянет, так что можно думать, что меня-то уж все-таки больше тревожить не будут.

Александр Сергеич был очень доволен таким оборотом дела, опять рассказывал про Государя Императора, про Гаагскую конференцию и про то, что никому это глупое дело не нужно. Рассказывал, что будто бы и губернатор ему сказал:

— И представьте себе, дело такое небывалое и запутанное, что и я — который должен быть блюстителем закона в губернии и всем подавать пример законности, поступил с ним незаконно, это ему объяснил прокурор, я и не имел вовсе права его арестовывать..... Ну я, конечно, со своей стороны поспешил уверить его превосходительство, чтобы он не беспокоился, что с моей стороны было все сделано для того, чтобы этот недолгий арест не был вам тяжелым, — и вы ведь, надеюсь, особенных обид на нас не чувствуете, что с нами познакомились?

Я улыбнулся и сказал: Мир. Конечно, нет. Пусть и губернатор знает, что я никакой обиды на него не чувствую.

— И я смею вас уверить, — продолжал он, — что его превосходительство губернатор относится к вам в высшей степени сочувственно, он только, конечно, удивляется вам — и сказал мне такую фразу: что ему совершенно непонятно, как я, человек из такой семьи и такого образования, могу находить удовлетворение в жизни среди грубого народа, — что для него это непонятно, но, во всяком случае вы можете быть уверенным, что с его стороны никаких препятствий вам в вашей жизни не будет. Вы произвели на него самое лучшее впечатление, когда он был у вас. О чем он мне тоже сказал.

Не совсем-то я поверил этому, а даже глядя на восторженность исправника подумал, как бы он и мне и себе не повредил такими своими чувствами перед губернатором, — но ничего не сказал, а только я радовался его простоте и любви.

Паспорта, оказывается, он мне выдать, пока дело не решено, не имел права, но задерживать в уезде тоже не мог. Поэтому решил мневыдать удостоверение в моей личности. Предложил мне, чтобы с меня снял брат Матвей фотографию, — и на фотографической карточке он надпишет за своей подписью и печатью — что снятое на ней лицо и есть именно я. Я согласился на это с условием, что негатив будет уничтожен. Так и сделали, но для этого пришлось остаться лишний день в Данкове.

Я ночевал у него. Вечером к нему пришел какой-то знакомый из города — и долго неслись из его кабинета тоскливые и заунывные граммофона, и так мне было в эти часы грустно и больно за него, за его печальную и унылую одинокую жизнь — в которой так, очевидно, мало ему радости, что и граммофон и слова его величество, его превосходительство и курево его еще могут радовать, что даже не раз чувствовал, как слезынавертываются мне на глаза, когда убегал в его садик, стараясь уйти от давящей душу музыки, — и молился Богу, чтобы Бог скорее приблизил его к Себе и всех таких, как он, хороших, простых и чистых людей в образованном обществе, не ведающих, что творят.

На другой день утром — опять угощение.

Александр Сергеич рассказывал мне, что ему надоела служба, что он хочет уйти в отставку, а летом взять отпуск и съездить непременно в Саров[286] — что он давно уж поклонник и почитатель старца Серафима[287]. Потом рассказывал мне про “графа Толстого”.

— Нет, знаете, мне он совсем не понравился. Я могу поклоняться его великим и гениальным произведениям, которые читает весь свет, его романам: Война и мир и Анна Каренина — ну а как человек, он не вызывает во мне никакого сочувствия.....

Он оказывается знал его и лично. В 1891-92 году — граф Толстой ездил по нашему уезду, раздавая помощь голодающим, а он был тогда становым приставом в уезде и по долгу службы сопровождал его.

— Ну вот я пришел к нему, чтобы познакомиться с ним. И говорю ему, разумеется, что-то вроде