– Поверьте, миледи, они – благословенные божьи твари. Едят лишь поврежденную, мертвую плоть и не трогают живую. Они способны очистить рану. Без этого вы умрете.

– По крайней мере, я умру достойно, – процедила герцогиня. – Могильные черви не будут жрать меня заживо!

Брат-лекарь ответил с прежним спокойствием:

– Вы умрете, миледи, истекая гноем, источая страшное зловоние. В вашу келью никто не сможет войти без ужаса и отвращения. Рана опухнет и покроется волдырями, они станут лопаться, липкая жижа потечет по губам и шее. От постоянной тошноты вы не сможете ни есть, ни пить, и все равно будете пытаться изрыгнуть собственные внутренности. Лихорадка сделается невыносимой, вас будет трясти так, что зуб не попадет на зуб. Вы не сможете выдавить ни слова, чтобы помолиться Светлой Агате. А после, когда вашим страданиям наступит конец, я пошлю провинившихся послушников хоронить останки, поскольку никто по доброй воле не захочет иметь дела со смрадным полусгнившим трупом. Вы полагаете такую смерть достойной, миледи?

Аланис стиснула челюсти – через дыру в щеке было видно, как сжались зубы. Впилась в лицо брата-лекаря ненавидящим взглядом, взяла чашу с пряным вином. В три глотка осушила ее, склонив голову влево, чтобы напиток не пролился сквозь рану.

– Когда усну… приступайте, – выдавила она. Не глянув на Джоакина, махнула в его сторону: – Но прежде, пусть он уйдет.

* * *

Несколько дней прошли, будто в тумане.

Джоакин не видел миледи и ничего не слышал о ней. Он спрашивал, Мариус не давал ответа, говорил одно: «Борется».

Джоакин знал, что если Аланис умрет, ему непременно скажут. С ледяным ужасом он предчувствовал это известие. Вздрагивал от любого шороха ночью, спал обрывками. Днем холодел всякий раз, как кто-нибудь из братии обращался к нему.

Он просил работы. Приор ответил, мол, платить не сможем, с деньгами худо. Джоакин сказал: не для денег, лишь бы отвлечься. Его нагрузили самым простым, отупляющим трудом: таскать, рубить, поднимать… Он был рад.

Пытался заглушить беспокойство вином. На час помогало: душа притихала, накрывалась бесчувствием, будто периной. Но вскоре покров спадал, и становилось лишь хуже: начинало казаться, что герцогиня ушла именно в то время, когда он был пьян, и ему даже сказали об этом, но он не расслышал в спиртном дурмане. Тогда он бежал в госпиталь и молил послушников сказать хоть что-то. Говорили: «Борется…»

А потом, однажды утром, к нему явился паренек, что помогал Мариусу. Сказал: «Брат-лекарь зовет к себе». Джоакин прилетел за миг, каким был, а был он в исподнем. Брат Мариус поднял на него усталые глаза и сообщил:

– Миледи жива.

Джоакин не сразу даже понял, что это значит. Хлопал веками и спрашивал:

– Пока жива? Борется? Могу я зайти к ней? Ей хуже?.. Ей лучше?..

– Не пока, – ответил Мариус. – Совсем жива. Кровь очистилась, лихорадка ушла. Твоя госпожа справилась с хворью.

Джоакин так и сел. Брат-лекарь налил ему вина. Парень выпил залпом, Мариус налил еще.

– Можно к ней?.. – спросил Джо.

– Она отдыхает. Иди, поспи. Завтра зайдешь.

Джоакин протестовал: как это – спать с утра?.. Только же проснулся!.. Но вдруг накатило, веки будто свинцом налились, все мышцы отяжелели. Еле дополз до своей комнаты – и повалился.

Странное дело. Проснувшись, он все пытался вспомнить, и не мог: как же выглядит лицо Аланис? Помнил глаза – карие, искристые, прищуренные от гнева. Но сводил мысленный взор ниже, и не видел ни носа, ни губ, ни скул – одну лишь рану. Черную жуткую волчью пасть.

Он полез в карман за страницей из «Голоса Короны». Карман был пуст – листок сгорел в заброшенном сарае. Осветил собою лицо любимой. Истинное лицо.

Джоакин смежал веки и вновь пытался вспомнить. И вновь – рана. Белые клыки меж черных губ. По губам ползают личинки. Он вздрагивал, гнал со спины холодных мурашек.

Не лицо – так хоть голос! Вспомнить бы, как звучит. Повторить в уме ее устами что-нибудь теплое, доверительное, трогательное. Услышать, как она говорит: «Я несносна… Не нужно меня ненавидеть…» Но слышалось другое: «Вы так глупы!.. Тупица!.. Путевцы не блещут умом…» Джоакин хмурился. Что же такое? Отчего не вспоминается?!

Он стал искать восхищение, которое испытывал перед нею. Перед властной ее силой, железным упрямством, алмазной гордостью… И снова слышал смех: «Вы не сможете понять меня, даже не пытайтесь!» И видел ее на коне, но не изящную, как в первый день, а сгорбленную, дрожащую, полумертвую, как в последний. Старуха верхом на кляче… черная щель вместо лица.

В чем же дело? Отчего так погано на сердце?.. Услышать быть хоть слово ее голосом, но – красивое, звонкое. «Благодарю». «Простите». Внезапно он понял одну штуку. Ведь ни разу она не говорила ему: «Благодарю»! Он спас ей жизнь – трижды! Вырвал ее из рук врагов и изменников, из лап самой смерти! А она – не сказала… В душе начала бурлить ярость.

Заносчивая, надменная, язвительная, наглая… По какому, собственно, праву?! Будь она красавицей, как прежде, это давало бы основание… Но теперь – кем она стала? Ужасная, будто висельник, беспомощная, больная. Лишенная власти и силы. Герцогиня? Пустой звук! Нет ни герцогства, ни войска. Так отчего она позволяет себе?! Он, Джоакин, – ее единственный воин. Он не покинул ее, несмотря ни на что. Хотя мог бы – много ли радости служить этакому созданью… Но нет, остался с нею, вынес, вытащил. И что в ответ? «Благодарю вас, сир Джоакин. Простите за то, какою я была». Хоть бы раз!..

Потом ему сказали, что раненая бодрствует и может принять. Джоакин пошел в госпиталь. Прежде он думал: миг, когда миледи выздоровеет, будет счастливейшим в его жизни. Однако, входя в палату, чувствовал отнюдь не радость, а ядовитый сдавленный гнев.

Миледи лежала на подушках и цветом кожи мало отличалась от простыней. Глаза были усталы, здоровая щека ввалилась, тенью очертив скулу. Рану накрывал марлевый компресс, притянутый бинтом. Аланис выглядела старше лет на десять. Джоакин попытался найти в ней хоть отзвук красоты – и не нашел ничего. Даже волосы превратились в сальную паклю.

– Миледи… Приветствую.

– Хорошо, что пришли, – сказала герцогиня. – Вы как раз мне нужны.

– Как ваше самочувствие? – поинтересовался Джо.

– Лучше… – обронила она в ответ. – Я напишу письмо, вы его доставите. Адресат, граф Эрроубэк, заодно и расплатится с вами. Упомяну об этом в послании. Полагаю, трехсот эфесов достаточно?

Сумма была огромна: сравнима с жалованием офицера за несколько лет, или ремесленника – за всю жизнь. Однако Джоакин пропустил число мимо ушей. Горечь подкатила к горлу. В тоне миледи не было ни привычной насмешки, ни гнева, ни редкого тепла – одно равнодушие. Таким вот голосом она говорила со слугами, что накрывали ей на стол, стирали платья, чистили коня… Джоакин не был для нее ни близким, ни доверенным, ни, напротив, ненавистным и презренным. Никем не был. Просто одним из безликой черни.