Вавилон, Фивы, Рим, Иерусалим – эти слова символизируют нации. Их окружает непрестанный интерес всего мира, их развалины – истинные и вечные страницы человеческой истории. Каждая упавшая колонна – часть былого ритуала или символ династии. В самой пыли живут великие воспоминания, и философ, как специалист по сравнительной анатомии, может воссоздать всю жизнь народа – его религию, литературу и законы – по этим осколкам исчезнувших поколений, этим ископаемым манускриптам человека.

Статуя и колонна, мавзолей и алтарь – памятники триумфов нации или ее трагедий. Дети, смотря на них, узнают историю отечественных героев, поэтов, святых и мучеников, вождей и законодателей, простерших свою славу как царскую мантию над своей страной. Духи прошлого, пришедшие из страны призраков, живут среди них. Мы чувствуем их присутствие и слышим их вдохновляющие или предупреждающие слова, одни и те же при расцвете или упадке древнего города.

Современные столицы олицетворяют не только историю прошедших времен, но и живую сосредоточенную волю всей нации. Таковы Лондон, Берлин и Вена, в то время как «Париж, город-слово» (cité verbe) [107], как называет его Виктор Гюго, олицетворяет тенденции не только Франции, но и всей Европы.

Дублин, однако, отличается в этом отношении от всех остальных столиц, былых или настоящих, – по его истории мы можем проследить не прогресс исконного народа, но триумфы его врагов. Воля, сосредоточенная в Дублине, всегда противоречила чувствам большей части народа.

На самом деле, хотя наш главный ирландский город восходит к дохристианским временам, прекрасный Ath-Cliath [108]не может быть назван нашей древней матерью. От начала до конца, от тысячи лет назад до сегодняшнего дня Дублин был иностранной крепостью в королевстве, и его история не знает другой славы, кроме непрестанной враждебности или безразличия к исконному народу.

«Его жители обыкновенные англичане, хоть и рожденные в Ирландии», – писал Хукер [109]триста лет назад. «Горожане, – говорит Холиншед [110], – время от времени так досаждали ирландцам, что те даже до сего дня боятся черного зубчатого знамени горожан, пусть и почти изношенного». Вплоть до правления Генриха VII живущий в Дублине англичанин не наказывался за убийство ирландца, а ирландцы не допускались ни до какой должности в городе, которая касалась бы управления душами или телами горожан. Вице-короли, архиепископы, судьи, мэры, представители городских властей – все всегда были англичанами, вплоть до цеха портных, о которых известно, что они не позволяли ирландцам становиться членами их братства. Как американские колонисты обращались с краснокожими, как испанцы Кортеса обращались с мексиканцами, как английская колония в Индии обращалась с древними индийскими князьями, племенами и народами, так англичане Дублина обращались с ирландской нацией. Ирландцев подавляли, разоряли, преследовали, мучили, искореняли, а они, следует признать, отвечали на ненависть столь же сильной враждебностью. Восстание 1641 года было как все ирландские восстания – дикой, безнадежной, неорганизованной попыткой отомстить; и мы читаем, что семь лет спустя Оуэн Роэ О’Нил [111]сжег сельскую местность вокруг Дублина, так что с одной колокольни можно было видеть двести пожаров сразу.

При таком соотношении страны и ее столицы очевидно, что никакая попытка добиться национальной независимости не могла получить поддержку в Дублине. Наша столица не связана ни с одним славным моментом в летописи нации, в то время как ее имя и влияние преобладают во всех черных трагедиях нашей печальной истории. Дублин и ирландский патриотизм связывают только эшафот и виселица. Статуя и колонна действительно возвышаются там, но не для того, чтобы почтить сынов родной земли. Общественные кумиры – чужеземные властители и чужеземные герои. Маколей красноречиво говорит об этом: «Ирландцы обречены видеть в каждом месте памятники своего покорения; перед зданием совета – статую их завоевателя, внутри – гобелены, на которых выткано поражение их отцов».

Ни одна статуя известного ирландца до недавнего времени не украшала ирландскую столицу. Нет памятника, к которому можно было бы направить взоры юных ирландцев, в то время как их отцы говорили бы им: «Это было воздвигнуто во славу ваших соотечественников». Даже глянец, позаимствованный Дублином у его великих норманнских поселенцев, давно стерся. Дворянство города мы вспоминаем, только когда видим, как оскверняют их особняки; самое прекрасное из всех наших столичных зданий напоминает нам только о том, что в нем был продан последний остаток политической независимости; величественное здание таможни – что в Дублине нет торговли; царственная громада Дублинского замка – что он был воздвигнут руками иноземцев, чтобы «обуздать город и внушить ему страх».

Воистину печальное занятие – пробуждать воспоминания Дублина, даже относящиеся к этому веку. Там, в этом неприметном доме на Томас-стрит, поднимаются видения жуткой ночной сцены, когда юный, страстный Джеральдин [112]тщетно боролся в смертельной схватке со своими предателями и теми, кто пришел его схватить. Пройдите по той же улице, и рядом с церковью Святой Екатерины вы увидите место, где была водружена виселица для Роберта Эммета. Перед этой мрачной тюремной громадой два юных брата, красивые, образованные и знатные, и много молодых и прекрасных людей после них искупили смертью свое роковое стремление к свободе Ирландии. Посмотрите на этот величественный портал, ведущий теперь к столам менял; через него меньше столетия назад вошли люди, которым были доверены права нации, вошли, чтобы продать эти права, и вышли оттуда не заклейменные как предатели, но награжденные, обогатившиеся и вознагражденные титулами, пенсионами и почестями.

Однако ненормальные отношения между нашей страной и ее столицей, естественно, вытекают из их прошлого. Дублин не был ни построен ирландцами, ни заселен ирландцами; это скандинавское поселение посреди южной нации.