свою любовницу, которую вытащил из тирийского лупанария — Еленой Прекрасной, или воплощённой Исидой. Странноватый был человек, но острый на язык. Так и сыпал хлёсткими фразами. Многие привязались.

Аретей хлопал глазами в изумлении.

Симон? Какой Симон? Судя по упомянутой «волчице», это тот самый шарлатан-самаритянин, что смущал своими речами народ от Египта до Сирии лет эдак… пятьдесят назад.

И как же могли привязаться его хлёсткие фразы к сорокалетнему Алатриону?

Нет, это совершенно невозможно. Должно быть, речь шла о каком-нибудь другом Симоне. Мало ли в Сирии и Иудее бродит шарлатанов, что выдают себя за кудесников и прорицателей. Про одного вон, говорят, будто он умер и воскрес. Об этом Симоне, кстати, тоже самое рассказывают. Хотя некоторые утверждают, будто похвальба самаритянина таки не подняла его из гроба. В отличие от плотника из Назарета.

Кому тут верить, совершенно не ясно. Лучше всего никому. Архиген вон, постоянно в письмах плачется, что все врут. В смысле — терпящие, пациенты. Себе же хуже делают, запираясь от врача.

Алатрион тем временем подлил вина Аретею и продолжил куда более доброжелательным тоном:

— Я всего лишь хотел сказать, что сомневаюсь в пользе кровопусканий. Вернее, они показаны в весьма редких случаях. Мои выводы таковы — кровопускания полезны только для толстяков, склонных к одышке и головным болям. Причём они нежелательны для молодых людей. Только для тех, кто приближается к пятидесятилетию. И тем более, недопустимы для женщин в детородном возрасте. Вот мои выводы.

Аретей задумался. У него не возникло желания спорить с Алатрионом, он вдруг почувствовал, что тот очень близок к истине. Но его утверждения полностью противоречили учению Гиппократа о равновесии четырёх телесных жидкостей. Переворачивали всю врачебную науку с ног на голову.

— Я много размышлял о свойствах крови, — увлечённо рассказывал Алатрион, — так вот, в ней нет никакой особенной волшебной силы, мистического начала. Я могу уподобить кровь воде, а сосуды акведукам, что-то вроде того. С гор течёт к домам чистая вода, а сточные каналы отводят нечистоты. Так и сосуды в человеческом теле. Кровь, которая течёт от лёгких к сердцу яркая и горячая. А та, что течёт по венам, тёмная и медленная. Потом её свойства меняются, она вновь согревается во время дыхания, и так повторяется снова и снова во время каждого удара сердца. А при соитии возникает удивительная лёгкость в голове, когда кровь притекает к чреслам.

— Возможно, в воздухе есть некое жизненное начало, которое мы пока не можем распознать? — предположил Аретей, — что же, ты проделал огромную работу, не могу не согласиться. Но твои выводы, они же…

Он не договорил. К ним приблизился немолодой слуга. Спина его была согнута, однако не преклонными летами, а недугом, породившим горб, исправить который не смог даже столь выдающийся врач, каковым считали хозяина дома. В руке слуга держал небольшой кожаный цилиндр, а подмышкой зажал деревянный ларец.

— Мой господин, прошу прощения, что осмелился побеспокоить. Но возникло несколько неотложных дел. Только что принесли для тебя письмо.

— Давай его сюда Ликимний, — ответил Алатрион.

Он бегло осмотрел цилиндр. Торцы залиты воском и запечатаны.

Алатрион поднял удивлённый взгляд на Ликимния.

— Это печать префекта претория.

— Да, мой господин, письмо доставлено не купцами, а курсором.

Курсор — гонец cursus publicus, государственной почты, пользоваться которой могли только высшие должностные лица.

Алатрион нахмурился. Было видно, что это известие его совсем не обрадовало.

— Кому я мог… — пробормотал он еле слышно.

Он вскрыл цилиндр, извлёк свёрнутый папирус и пробежал глазами по первым строчкам.

— Это от Статилия!

— Что? — подался вперёд Аретей, — от Статилия Критона?

— Да. Что ж, по крайней мере это объясняет курсора.

Алатрион скользил взглядом по строкам и в какой-то момент лицо его приобрело странное выражение. Он явно был чем-то озадачен. Поднял глаза, но смотрел будто мимо Аретея. Письмо он торопливо свернул, не дочитав до конца, а ведь папирус был длинным.

— Что-то случилось? — встревожился гость.

— Нет-нет, — рассеянно пробормотал Алатрион. Он посмотрел на слугу, — ты сказал несколько? А ещё какое?

— Тут как раз и посылку доставили, — ответил горбун, — из Эфеса. Эту уже с купцом.

Он открыл перед хозяином ларец. Аретей уловил смесь ароматов. Различил розовое масло и колофонскую камедь. Так пахли знаменитые эфесские духи.

— Я всё проверил по описи, — сказал Ликимний, — у одного флакона крышка протекла. Это тот, что с маслом. А для фармакионов всё в целости. Работать можно. Из-за духов-то с купцом ругаться?

— Из-за духов? — переспросил Алатрион, — нет, к чему эти глупости. Наплевать. Иди, работай, коли с остальным всё в порядке.

Ликимний кивнул. Аретей знал, что он у Алатриона служит фармакополом, лекарства делает. Лучшие в Сирии. Собственно, именно это и составляло главный доход хозяина, а вовсе не врачебная практика. Ходили слухи, что горбун принимает заказы не только на лечебные фармакионы, но и на, скажем так, иные. Но о таком Аретей, конечно, не заикался.

Что его удивило, так это розовые духи. Зачем они Алатриону? Он жил затворником, один. Никто никогда не видел, чтобы его посещали женщины.

Или всё же…

Аретей знал о ходивших разговорах, будто кто-то из пациентов врача-затворника слышал в его доме женский голос.

— Вот, бывает же, — озадаченно сказал Алатрион, — то месяцами нет ни писем, ни новостей, а тут, словно скачки на колесницах начались.

Он так и сидел словно не в своей тарелке. Аретей заметил, что пальцы Алатриона мелко дрожат, будто свиток жжёт и держать его по меньшей мере неприятно. Хозяин прикусил губу, глаза его странно бегали.

Гость понял, что хозяину не терпится остаться одному и дочитать письмо без посторонних. Аретей поспешил откланяться.

Алатрион из вежливости пробормотал нечто невнятное, навроде: «как жаль, что ты, наконец-то, уходишь», но было видно — он очень рад тому, что гость оказался таким проницательным и тактичным.

— В общем, если встретишь пациентов, подходящих под эти условия — смело назначай им кровопускания, — сказал он на прощание, — а ещё лучше, позови меня.

Заинтригованный Аретей кивнул, уже с трудом припоминая, о каких условиях вообще речь.

Проходя вместе с горбуном к двери, он обернулся к провожавшему хозяину и успел уловить какое-то движение за его спиной, в глубине дома.

Просто причудливая игра теней.

Алатрион вернулся в кресло и развернул письмо.

Наступил вечер. Опускаясь за горизонт, солнце позолотило мрамор театра Цезаря.

Лунный серп загорелся на небе. Жители Антиохии готовились ко сну, завершали неотложные дела. Наступило время поэтов и мечтателей, тех, кому не хватало дневного времени. Тех, кто отказывался от сна и продолжал размышлять о