На миг мне становится дурно. Перед глазами пробегают серебристые точечки, воздух густеет и отказывается пропихиваться в легкие. Я прислоняюсь к двери.

— Ну?

Тащерский отталкивает Толяна и тоже заглядывает в кладовку.

Я вспоминаю, что неплохо бы иногда дышать. Делаю судорожный вдох, задерживаю воздух, выдыхаю. Постепенно в моей голове проясняется и все становится на места. Цветные короткометражки пролетают перед моими глазами. «Ты предала меня! Променяла на этого адвокатишку! Ты сама не оставила мне никакого выбора!» (в пещере), «Задержи Жанну десять минут на террасе, мне надо кое-что взять в доме» (за день до лодки), «Я уже нашел, что искал, просто воздуха не хватило» (уже в воде, перед последним нырком), «Прощай, любовь моя!»… Все выстраивается в стройный ряд. Поняв, что я наотрез отказалась снимать деньги, доведенный до отчаяния и лишенный выбора Стас убеждает меня, что вернет хозяину чемодан, как только я привезу его из банка, заодно в тот же вечер забирает из дома акваланг, загодя привязывает его на дне (мало ли, например, к наросту на рифе), запоминает место, отвозит меня к нему вечером, (ах, вот для чего ему понадобилась прогулка именно в сумерках, когда сквозь толщу темной воды уже ничего не видно!), под предлогом устриц просит меня принести в лодку фонарь и нож (найти и отрезать привязанное на дне снаряжение), несколько раз ныряет (якобы за устрицами), находит припрятанные газовый баллон и маску, и спокойно уплывает, пока я мечусь в темноте, пытаясь его спасти. Остальное — дело времени и техники. Догадавшись, что чемодан будет спрятан в нашем тайнике, выследить, когда я уйду от дома и забрать его. И бай-бай Полина Власова, с ее Покоем и Французом! Просто и изящно. Шахматист, аквалангист. «Пусть негры работают, я не для этого родился!».

Но как он мог так со мной поступить?! Хотя… ведь он по-своему прав, я отняла его мечту, по сути, сама не оставила ему никакого выбора. Я изменила ему, предала, променяла на Арно. Физической измены не было, но это ничего не меняло, я изменила ему хуже, на более серьезном, ментальном уровне. Он не просто подставил меня, он мне отомстил , доходит, наконец, до меня.

— Ну? — еще раз спрашивает Тащерский, беря меня за локоть, и мне становится очевидно, что время на раздумья вышло.

«Я ж не дурак топиться? Хотя ты-то, конечно, держала меня всегда за дурака, да?»

— Чемодана нет, — выдыхаю я. — И не будет. Гадалка была права.

— Что?! — ревет Тащерский. — Что значит не будет?! Какая, нах, гадалка?!

— Никакая. Уже не важно. Я понятия не имею, где чемодан. И скорее всего его уже нет на острове. Хотите, забирайте теперь московскую квартиру.

— Квартиру?! — Тащерский округляет глаза. — Ты что, спятила? Да она максимум на поллимона тянула, да и то — до кризиса!

— Тогда не знаю.

Тащерский хватает себя за волосы, делает несколько кругов по коридору и возвращается ко мне.

— Не-не-не… Так не пойдет! Это вы не на того, ребята, напали! Что б я поверил в этот бред?! Где прячется твой козел?!

— Не знаю.

— Знаешь, мать твою!

— Правда не знаю.

— Да вы тут заврались! Цирк мне устраиваете! Ты сама себе противоречишь! То ты говорила, что он умер, то ты уже врешь, что не знаешь, где он! На что ты там пялилась в кладовке?

Мысль сдать Стаса на миг мелькает у меня в голове, но отметается. Никакого толка мне от этого признания не будет. Все равно Тащерский уже не верит ни единому моему слову.

— Ни на что.

Тащерский хватает меня за локоть, опять втаскивает в ванную и швыряет на пол.

— Ищи деньги! И если через минуту их не будет, то тебе пиздец! Я тебя на куски разрежу, кухонным ножом! Думаешь, мне слабо? Матерью Божьей тебе клянусь, всем, чем хочешь, разрежу, лично! Уши отрежу, глаза выну, раз в минуту по пальчику отрезать буду, сначала на руках, потом на ногах! Пока от тебя одни ребра не останутся! Если в твоем уроде еще остались крупицы человеческого, то он поседеет от твоих криков и, как голубь, прибежит сюда, неся бабло в своем драном клювике!

Все это настолько реалистично, что я нисколько не сомневаюсь в обещанном мне. Все случившиеся за последние дни знаки смерти не случайны, звезды падали не зря. Нежданно мне вспоминается огрызок от хвоста Короткохвостой, судорожно дергающийся на камнях моей террасы, страшный крик летучей мыши, преследующей меня то тут, то там. Похоже, скоро меня не станет. Мне кажется, что меня уже нет. Я где-то далеко и наблюдаю за всей этой сценой оттуда, из безопасности, со стороны, не принимая в ней никакого участия. Я абсолютно холодна, глаза мои сухи, нет ни намека на слезы, и только сильная дрожь сотрясает меня. Она даже удивляет меня. Я не чувствую страха. Я не чувствую совершенно ничего. Единственное, что оглушает меня, это вопрос, как он мог так поступить со мной?! Как он мог такое?! «Ты знаешь вообще, как мне было трудно на это решиться?!» «Все решения на самом деле принимаем не мы, а там… — Стас, помнится, скосил глаза на небо, — за нас. И наше дело не спорить и смириться с неизбежным».

Смириться с неизбежным…

Гадалка-то и правда была права. Все решается за нас. Там. И «детка» Полина Власова сейчас умрет. По пальчику в минуту. Погибнет от собственного ножа. Полная нелепость!

Внезапно мне становится смешно.

— Моргалы выколю, — говорю я, хихихнув.

— Что? — не понимает Тащерский.

Смех подбирается ближе:

— Надо говорить не глаза выну, а моргалы выколю. Пасть порву. Как в кино с этим… как его? Ну известный такой… А! Леонов!

Тащерский нависает надо мной, засунув руки в карманы.

— Ты что? Вообще охерела? Думаешь, я шучу?!

— Неа… что вы? Да я очень даже верю. — Я прикладываю ладони к груди для пущей убедительности. — Очень! Поэтому и смешно…

Меня действительно уже трясет от смеха, и я ничего не могу с ним поделать. Так со мной было всегда. Даже в детстве, когда за какую-то мелкую школьную провинность меня вызывали к завучу. От ужаса перед высоким начальством и ожидающим меня наказанием я всегда не могла скрыть идиотской улыбки и нервного хихиканья, прогрессирующих по мере того, как грудастая завучиха поглядывала на меня поверх толстых очков и все громче поднимала голос. К моменту, что она вставала из-за стола, готовая вышвырнуть меня из кабинета, я уже откровенно хохотала. Правда потом этот смех переходил в не менее неконтролируемые слезы, но то было позже, уже за пределами страшного кабинета, в девчачьем туалете.

Выстроившись в ряд, мужчины посматривают на меня в изумлении. До Петька доходит первым:

— Да у нее же просто истерика! Обосралась, небось, от страха баба! Ну-к понюхай, кажется, уже воняет?

Я начинаю сгибаться пополам от неудержимого хохота, напоминающего теперь протяжные подвывания.

— Обосралась? — орет Тащерский, вращая глазами.