Последнее является полной правдой и мне не приходится имитировать интонации. Их натуральность, похоже, впечатляет Тащерского. Теперь он смотрит на меня с интересом, словно впервые начав прислушиваться к моим словам. Он лезет в карман брюк и вытаскивает пачку сигарет. Задумчиво закуривает, сощурившись от дыма, потом берет мой подбородок в свои пальцы.

— Так, значит, выясняется, что наш Стасик все-таки еще жив?

Я киваю:

— Да. И наблюдает сейчас за домом. Мы должны были бежать сразу же после того, как вы поверите мне, что денег нет и уедете. Весь этот спектакль с якобы украденным чемоданом — для того, чтобы вы нас не искали.

Тащерский недоверчиво щурится:

— Что-то на Стаса не похоже думать, что я такой дурак. Мы как-никак давно друг друга знаем… И хоть я американских институтов и не заканчивал, но в жизни разбираюсь получше многих, оч-чень многих… И он это знает.

Меня снова сковывает липкий страх, что если мне сейчас не поверят, то начнутся отрезания пальчиков, мое вранье про астму моментально вскроется, и ожидающая меня смерть будет ужасна. Лихорадочно соображая, я вспоминаю, что если хочешь, чтобы тебе поверили, надо добавлять во вранье частички правды.

— Это была моя идея. Стас был не согласен, но я его шантажировала, что на других условиях не сниму деньги из банка. Они пришли на мой счет, и сам он снять их не мог. Я не оставила ему другого выхода. Дайте мне, пожалуйста, закурить?

Мне протягивается пачка, зажатая в массивном волосистом кулаке, толстый ребристый ноготь стучит по ней, вытряхивая сигарету.

— Ну допустим. А что сейчас? Ты решила его кинуть?

— А вы оставили мне выбор?

— Ну выбор-то есть всегда, вон ты и выбрала… Молодец, не ссы, нормально выбрала. Деньги — зло. Одна морока от них! Прыгаешь тут, понимаешь ли, как дурак по континентам, а у меня, между прочим, у внучки вчера день рождения был. Два годка. А деда не пришел. Деда, бля, в Тайланде херней страдает, бабам пальцы режет как мальчик… Толян! — кричит Тащерский. — Сюда пойди!

Дверь открывается.

— Посиди тут с мадам. Я сейчас вернусь, надо кой-чё обсудить с Петьком.

Тащерский выходит и мы остаемся вдвоем. Время тянется, каждой секундой пульсируя у меня в висках. Что, если Тащерский пошел искать Стаса, и скоро вернется, не обнаружив того и решив мне не верить? Но минут через пять, когда дышать от страха становится уже настолько трудно, что я начинаю действительно подозревать у себя астму, он возвращается.

— В чем твой план? — по-деловому спрашивает он, и я понимаю, что мне поверили.

— Эти двое, — киваю я на Толяна, — должны остаться у дома. Быть на виду. Двери и окна надо закрыть, свет оставить включенным, чтобы Стас думал, что мы все еще внутри. А сами мы выбираемся из окна на кухне и тихо, прячась за камнями, уходим. Там типа тропы. По камням. Особой сноровки не требуется. Если боитесь, что я сбегу, можете прихватить нож. Но я не сбегу. Мне просто некуда. Быстро идем в пещеру, это минут пятнадцать хода, берем деньги, возвращаемся сюда и вы уезжаете. Все. Квартиру вы обещали не трогать. Годится?

— А Стас?

— А что Стас? Вы хотите его убить? Мы же вернем вам деньги!

— Да нафиг он мне сдался, убивать его? — сплевывает на пол Тащерский. — Пусть на глаза мне никогда не показывается и выживет Стас твой. Я про другое. Как я знаю, что это не подстава, что его не окажется в пещере и он не вооружен, например?

— Как? — Я лихорадочно соображаю. — Ну, может, и никак. Но вы же понимаете, что если вы вооружитесь, то точно справитесь со Стасом. Он же дохляк.

— Ну… он-то, конечно, дохляк. Но что-то все это мне не нравится. Уж больно быстро ты согласилась.

Я скашиваю глаза на нож:

— Разве так уж быстро?

Тащерский похлопывает себя лезвием по бедру, в его глазах играют отсветы битвы, происходящей между желанием немедленно забрать деньги из пещеры, и чутьем, подсказывающим, что что-то тут все-таки не так. Но жадность берет верх.

— А, хер с тобой! Бог не выдаст, свинья не съест! Давай, где там твое окно на кухне? Только имей в виду, у меня кастет, и нож твой я тоже прихватил. Попытаешься сбежать, урою! Внучкой клянусь!

Бежать не представляется никакой возможности. Тащерский крепко стискивает мое предплечье, тяжело дыша прямо в ухо, и пропускает меня вперед только в самых узких местах, где по-другому не пройти, да и то, по уговору, я не могу отходить дальше, чем на расстояние, необходимое ему, чтобы тыкать мне в спину кончиком ножа. Но меня это не беспокоит. Бежать я и не собираюсь. Если боги до такой степени хотят моей смерти, что старательно выстраивают ряд невероятных и диких событий, в которых я болтаюсь словно безвольная пешка в руках сумасброда-шахматиста, то все, что мне остается теперь желать, так это то, что бы на моем трупе хотя бы присутствовали все пальцы рук и ног. Не ради сострадания к нервным системам меня хоронящих (таковых мне, кстати, вообще не представляется: родители погибли, детей и сестер-братьев никогда и не было), а чисто из эстетических побуждений. С пальцами как-то все-таки красивее. Да и хотелось бы в последний миг поднять глаза на небо, вдохнуть свежий морской воздух, возможно, успеть подумать о чем-то достойном, высоком или на крайний случай философском, а не извиваться в потоках собственных слюней и крови, сидя на дне чугунной ванны и вымаливая пощады у «деды».

— А сколько же вам лет, раз уже есть внучка? — спрашиваю я, перепрыгивая с камня на камень.

— Сколько ни есть, все мои. Как в песне про мои года, мое богатство, — пыхтит Тащерский, еле поспевая за мной.

— Ну все-таки?

— Ну, допустим, сорок три.

— И уже есть внуки?

— Не внуки, а внучка. Одна. Но шустрая! Качели хочет, лазилки всякие во дворе…

— И?

— А что и? Пошел к депутату знакомому, решил вопрос. Как вот снег стает, так будут ей и качели, и полная детская площадка. Установят во дворе.

— В обычном московском дворе?

— А каком? Ясно дело, в обычном.

— А другие дети смогут на площадке играть? Или… ну или это все личная собственность внучки будет?

— А вот это мы еще поглядим. Как захочет, так и будет. Что мне, долго чтоль забором попросить все обнести? А чего спрашиваешь, тебе-то что до этого?

— Да так. Мысли жуткие в голову лезут. Кажется, не нажилась я еще. Ничего не успела ни сделать, ни хотя бы просто понять. Вот и страшно умирать. А вам уже было бы не страшно, в сорок три?

— Дура ты, как я погляжу, полная. Кому это умирать не страшно? Это от возраста не зависит.

— А от чего зависит?

— Ни от чего. Умирать всегда страшно. Что-то разболталась ты. Иди ровнее, не прыгай, и фонарем свети не только себе под ноги, а посередине. Хочешь заговорить мне зубы, чтоб я ногу сломал, а ты убежала? — Кулак еще крепче сжимает мою руку. — Не дождешься. Раньше думать надо было, а не воровать чужое. К тому же ты ж за деньгами вроде идешь? Ну вот отдашь их, жива останешься.