может. И тут начинаются потрясения… Первое, он врывается в дом любимых родственников, а там живут чужие люди. Оказывается, баба Аня давно продала дом и перебралась в баньку, еще когда надо было платить Судакову за сгоревшую машину.

Помнишь, мы тогда удивлялись, откуда у Лизы деньги. Вот тебе и весь секрет — баба Аня — бездомная. Судаков, правда, привез доски и настелил новые полы, срубил крыльцо и утеплил баньку для зимы.

— Благодетель, — зло замечает Глазастая. — Тоже на Лизу целится.

— Ничего он не целится. Баба Аня сказала, просто добрый. Ты удивляешься, потому что он не вписывается в нашу жизнь, не похож на всех.

— Может, — неуверенно отвечает Глазастая. — Я здесь в дурдоме озверела, всех подозреваю. Думаю, папаша — гад, Каланча — гадина, Куприянов — змей подколодный. Так про всех думаю, самой противно. Ненавижу себя.

— Костя слегка остыл, новость про дом его осадила, — продолжала Зойка. — Ну, он нерешительно подходит к баньке, останавливается незаметно у открытого окна и слышит голоса. Баба Аня радуется, что Лиза приехала, а Лиза что-то непонятное отвечает или, может, песенку поет. Как-то она нараспев говорит. До Кости долетают ее слова: «Ах ты мое солнышко, ну-ка обними свою мамочку, крепче, крепче». В ответ раздается непонятное бормотание и веселый смех. Костя осторожно заглядывает в окно и видит: сидит Лиза, а на руках у нее мальчик. И она подбрасывает его на коленях, а он смеется.

Костю как обухом по голове: у Лизы сын от судьи! А помнишь, я говорила, что Лизок потолстела, что у нее пузо лезет на нос. Еще удивлялась, дуреха. Никто из нас этого не просек: ни я, ни этот влюбленный Степаныч. Вот как все тайно сделала, уехала к бабе Ане, там родила и больше трех месяцев прожила. Приедет, порхнет, и снова туда.

— Ну да, — замечает Глазастая. — Она же в декрете была.

— Трудно представить, что произошло с Костей в этот момент, думаю, вся его жизнь окончательно треснула и рассыпалась. Теперь ему никогда ее не собрать, если он еще живой. Ты подумай, у Лизы мальчик, сын! И от кого — от судьи, от человека, который погубил Костю, а теперь он еще отнял у него Лизу, она же была его собственностью!

— Слушай, не преувеличивай и не нагоняй на меня тоску, — просит Глазастая.

— А я не преувеличиваю, наоборот, преуменьшаю. Он ведь решил убить судью, чтобы сразу всем за все отомстить: за суд, и со своей жизнью покончить.

— Но не убил же? — тихо спрашивает Глазастая.

— Вот именно, что убил! Послушай, Глазастая, мне тебе надо все до конца рассказать, а то я не выдержу.

— Конечно, рассказывай. И поплачь, если охота. Я подожду.

Она слышала, как Зойка плачет, и мир ей казался чудовищным, но она готова была все вытерпеть, ей надо было сбежать из психушки и добраться до Коли, чтобы спасти его, — он ведь ни в чем не был виноват.

— Я была дома, — услышала Глазастая шепот Зойки и крепко прижала трубку к уху, — слышу страшный грохот у Зотиковых, выскочила, Костик, как сумасшедший, вылетает в открытую дверь, и только заметила, что у него в руке нож, сбивает меня с ног. Отлетаю к стенке, кричу: «Костя!» — но он не слышит. Вернулась в их квартиру, ничего не поняла, увидела только, что Лизин ломберный столик открыт. Догадалась, он прибегал домой за ключом от квартиры Глебова, вспомнил, что у него был ключ, он хранился в шкатулке с нитками. А тут телефон звонит, Куприянов спрашивает Костю, я говорю, что он прибежал и убежал.

— Ну-ну, — отвечает сладким голосом и хихикает.

— А вы, — спрашиваю, — не знаете, куда он улетучился?

— Куда надо, — говорит, — туда и отправился.

Вернулся Костя не скоро. Услышала я, что-то зашуршало по двери, открыла, а он упал на меня, прямо повис, на ногах не стоит, бормочет что-то, понять нельзя, руки в крови, глаза сумасшедшие. Костик, говорю, что случилось? А он как прижмется ко мне, как зарыдает взахлеб. Спрашиваю, может, Лизе позвонить или Степаныча с работы вызвать. Нет-нет, говорит, я его убил!.. И правильно сделал. И не может остановиться: одно и то же твердит: убил его, убил, я, говорит, ложь убил, теперь все узнают, я все на суде скажу. И вдруг стал звонить по телефону. Потом повесил трубку. Хотел в милицию, говорит, но тогда я не успею тебе все рассказать. А мне важно, чтобы ты все поняла. А у него руки не просто в крови, а все порезаны. Это он сам себя порезал и даже не заметил. Я когда увидел, говорит он, что у Лизы ребенок маленький, понял, прав Куприянов. Тут-то я все и решил: убью! Прибежал к дому Глебова, а его нет.

Постоял, постоял, поджидая, но он был в лихорадке и не мог стоять на месте, а как безумный бегал вдоль дома. Потом решился и вошел в квартиру. По-моему, ему стало страшно, хотя он мне в том не признавался. Он мне только сказал, что ждал, когда его убьет, и все рассчитал, и, говорит, закрыл глаза и представил себе, как он будет лежать, истекая кровью, а я, говорит, дождусь, когда он отдаст концы, и позвоню в милицию, и сразу во всем признаюсь. Света он не зажигал, стоял у окна за занавеской, застыл, даже не знает, сколько стоял, час, или два, или десять, ничего этого он не знал и ничего не помнил, в голове, говорит, стучало, как будто там установили метроном: стук, стук, стук, стук. Он не слышал, как Глебов открыл дверь и появился в комнате. Только понял это, когда тот включил свет. Глебов сразу увидел его за занавеской, отдернул ее, и Костя бросился на него, несколько раз ударил ножом, Глебов упал, падая, уронил стул, а Костя, не оглядываясь, убежал.

Оттащила я Костю в ванную, вымыла его, смазала йодом раны, забинтовала. Порез на правой ладони был глубокий, видно, нож крепко сжимал.

Уложила в свою постель, его колотило, прямо подбрасывало на кровати. Накрыла несколькими одеялами, и он затих. А сама шмыг к нему в квартиру и звоню Глебову, тот не отвечает, пугаюсь еще больше, а вдруг правда убил! Накручиваю в «скорую», когда отвечают, сразу бросаю трубку — боюсь, не знаю, что делать. Подымаю глаза, а Глебов стоит передо мной! На щеке рана кровоточит, и он зажимает ее носовым платком. Глебов нерешительно кивает и тихо говорит, что у меня дверь нараспашку, а потом: где Костя, не знаешь? Знаю, говорю,