убийства неугодных режиму лиц. Несколько таких устранений левых прогрессивных деятелей было проведено именно руками членов «Союза русского народа».

В 1916 году в Петрограде действовали банды из тех самых доблестных патриотов доктора Дубровина. Они занимались грабежами, и полиция справиться с ними не могла. Кроме всего прочего, многие деятели полиции попросту были в доле у бандитов. И наконец, у грабителей были и более высокие покровители.

Начальник петроградской полиции в служебной записке от 19 августа 1916 года на имя начальника департамента полиции министерства внутренних дел Васильева, жалуясь на трудности в борьбе с грабежами в столице, ссылался на помехи, чинимые полиции охранным отделением. В преступлениях участвовали деятели «Союза русского народа», а их опекала охранка. На этой записке начальника столичной полиции имеется неизвестно чья, но явно начальственная резолюция: «Укажите ему со строгим внушением, что соображения охранного отделения превосходят его ведомственные претензии…» Так вот кого и решил царь призвать на защиту своего трона…

Грубин переехал в скромный коммерческий дом на углу Гороховой и Морской, Он сам выбрал трехкомнатную квартиру с подъездом в глубине двора, из которого можно было выйти и на Гороховую и на Морскую улицы. Алиса Яновна хотела переменить мебель, но Георгий Максимович сказал: «Не надо, мы проживем здесь недолго…» Эта неуютная сумрачная квартира с маленькими слепыми окнами и просиженной мебелью — последнее их пристанище в этой богом проклятой столице. Коммерческая деятельность окончательно свернута. Деньги превращены в ценности и надежную валюту. Сегодня он отправит жену в Швецию. А пока последние дела. Все связи оборваны, остались только две: Манус и Бурдуков…

Хмурым ноябрьским утром Грубин встретился с Бурдуковым в назначенное время, как обычно, у Гостиного двора, они поднялись на его верхнюю галерею, прошли по ней к Апраксину и стояли там, облокотившись на холодные чугунные перила. Внизу под ними, на Садовой, мутно поблескивали схваченные ледком лужи, крыши проходивших трамваев были белыми от инея, но здесь, на галерее, каменный пол был покрыт замерзшей грязью.

Лицо Бурдукова, посиневшее не то от холода, не то от пьянства, подергивал нервный тик. Грубин уже с трудом его терпел, этим человеком сейчас управляли только алчность и страх, и никогда нельзя было знать, как он поступит, когда алчность поборет в нем страх, или наоборот.

Бурдуков тоже перевел свои деньги в ценности, которые зашил в одежду, чтобы они всегда были при нем. Теперь он страшно боялся опоздать с выездом в Швецию. Разговаривая сейчас с Гру-биным, он вздрагивал от каждого звука.

Грубин сжал локоть Бурдукова:

— Надо действовать, Николай Федорович, взять нервы в руки и действовать. Это мое последнее поручение…

Бурдуков, поеживаясь от озноба, недоверчиво смотрел на него.

— Вы говорили, что та газетная статья чепуха, а знаете, какая паника? Многие вкладчики осаждают банки, забирают деньги.

— Все это для нас с вами уже неважно, — ответил Грубин и спросил — Как с письмом для Вырубовой?

— Готово, но кто его передаст? — угрюмо сверкнув заплывшими глазами, отозвался Бурдуков.

— Мы же договорились, Николай Федорович, это забота ваша.

Речь шла о сфабрикованном письме «группы патриотов», которые призывали монарха порвать договор с лицемерными союзниками России.

— Царь дал слово союзникам, — тихо сказал Бурдуков.

— Чепуха, — остановил его Грубин. — Царь сейчас спит и во сне видит повод отказаться от своего слова союзникам… Хорошо, я сам найду способ передать письмо. Что Распутин?

— Стонет. Кровушка, говорит, пролилась, цены ей откупной нет, — плаксиво ответил Бурдуков, точно повторяя распутинскую интонацию.

— Это болтовня, Николай Федорович. Нужно, чтобы он сказал императрице, что бог открыл ему глаза на союзников. Они Россию изнасиловали.

— Он не дурак, Георгий Максимович, — возразил Бурдуков. — Он сказал мне, что в последнее время каждый раз в Царское Село едет с опаской, примут ли. Даже за жизнь свою опасается.

— Да черт с ним, с его страхами. Важно, чтобы он успел это сказать. Спросите-ка его прямо, сколько он возьмет за это?

— Боюсь, много… — не сразу ответил Бурдуков и, вздрогнув всем телом, обернулся — за их спиной уборщик железным скребком сгребал грязь. Грубин невозмутимо наблюдал за Бурдуковым.

— С такими нервами вы пропадете…

— Звук противный, — поежился Бурдуков. — Я увижу его сегодня, узнаю…

— И сегодня же позвоните по телефону, назовете только цифру, и я отвечу вам, да или нет. Последнее — узнали, что с Рубинштейном?

— Распутин уверяет, что его выпустили и он отдыхает у Го-ремыкиных.

— Ну видите, Николай Федорович! Разно про Рубинштейна не писали, что он изменник и агент кайзера? А царица ого спасла. Прошу вас, свяжитесь с ним, я должен знать, что он собирается дальше делать…

Уборщик продолжал скрести грязь, и этот действительно противный харкающий звук металла по камню начал раздражать и Грубина. Бурдуков, заглянув в глаза Грубину, спросил тихо:

— Георгий Максимович, не пора?

— О разговоре с Распутиным звоните мне попозже, после десяти, — протягивая руку в перчатке, сказал Грубин. — О деле надо думать, Николай Федорович, учитесь выдержке у вашего шефа Мануса.

— Манус, по-моему, потерял голову, — не отпуская его руки, сказал Бурдуков.

— Не судите других, да не будете судимы сами, — Грубин с трудом выдавил на своем лице улыбку и, высвободив руку, добавил мягко — Давайте работать, Николай Федорович, и мы вместе уедем.

Бурдуков, облокотившись на чугунные перила, смотрел вслед Грубину: «Не сбежишь ли ты, сволочь, еще сегодня?» А Грубин, уходя, ощущал холодную цепкую руку своего помощника и думал:

«Нет, нет, тащить тебя из пожара на своей спине я не собираюсь, стреляные гильзы выбрасывают».

На углу Садовой Грубин проводил взглядом вереницу трамваев, шедших без остановок. Везли с вокзала раненых. Грубин видел за мутными окнами их белые лица и подумал удивленно: а мясорубка все еще работает…

Вечером этого же дня Грубин отправлял жену в Финляндию. Для друзей и знакомых она ехала туда отдыхать после перенесенной инфлюэнцы, но никакой инфлюэнцы не было.