в одноименном рассказе и Нины Заречной в «Чайке» до Нади в «Невесте», Трофимова и Ани в «Вишневом саде». Их можно назвать людьми с пробудившимся историческим сознанием. Еще вчера они жили в кругу своих личных забот, интересов и переживаний. А сегодня что-то неведомое и неотвратимое совершается в мире, что заставляет их по-новому взглянуть на себя и на окружающую жизнь. В них рождается незнакомое им и трудное чувство ответственности не только за себя и своих близких, но и за многих людей, рассеянных по земному шару, которые, как они, в эти тревожные годы с беспокойством прислушиваются к странным голосам и звукам, которыми полнится мир, прощаясь со всем, что было дорого им в прошлом, как это сделала Надя в «Невесте» и Аня в последнем акте «Вишневого сада».

Девушки и женщины Комиссаржевской тесно связаны с этими чеховскими персонажами, а через них и с героями Станиславского, подобно его Астрову, Штокману и Вершинину. Это — их родные сестры, их верные спутницы, идущие по тем же дорогам жизненных и творческих исканий. У них тот же чистый душевный мир, та же требовательность к себе и окружающим, та же неспособность к духовному и жизненному компромиссу.

В этом отношении образ Нины Заречной в «Чайке» является ключевым для человеческой и артистической индивидуальности Комиссаржевской, хотя роль эта по разным причинам не раз выпадала из ее основного репертуара.

Тема колдовского озера, широко расправленных крыльев, тема вольного полета преобладала у Комиссаржевской над чисто лирическим, скорбным началом, обычно господствующим в трактовке этой роли у других исполнительниц, вплоть до наших дней. Тема эта возникала уже при первом появлении на сцене Комиссаржевской и проходила через весь спектакль до самого финала, когда ее Нина после пережитой драмы находит в себе силы, чтобы снова подняться во весь свой духовный рост и продолжать свою битву с жизнью. В этих последних явлениях зритель как бы присутствовал при зарождении какой-то яркой, талантливой человеческой биографии, при начале блестящей человеческой жизни, идущей к своим вершинам, как это было у самой Комиссаржевской, которая пришла к искусству через свои жизненные муки. Через страдание к духовной свободе, к творчеству жизни, ввысь, как искры, летящие от костра в небо, — таков был лейтмотив образа Нины Заречной, созданного Комиссаржевской. Недаром девизом всей своей жизни Комиссаржевская взяла у чеховской Нины ее слова: «… когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни!»

Такая крылатая Нина была близка самому Чехову. «Она так играет Нину, — говорил Чехов о Комиссаржевской, — словно была в моей душе, подслушала мои интонации…»{139}.

И ее Лариса в «Бесприданнице» Островского, в которой она выступает за год до «Чайки», была из породы крылатых. Юрьев сравнивает Ларису Комиссаржевской с пойманной степной птицей, которая рвется на свободу из клетки и разбивает в кровь крылья о железные прутья своей темницы{140}. В гибели такой Ларисы не было ничего от трагедии раздавленного человека. Из мира уходило духовно сильное и гордое существо, не умеющее сдаваться, не способное мириться с грязью жизни.

И Соня в «Дяде Ване», к удивлению критиков, оказывалась у Комиссаржевской гораздо более сильной и яркой, чем она представлялась современникам по тексту чеховской пьесы. В ее голосе звучали глубокие, страстные ноты, и весь ее облик засветился неожиданно ярким светом. Судя по тому, что писали об этой роли Комиссаржевской современные ей критики, ее Соня была натурой талантливой, яркой и сильной. По словам одного из тогдашних рецензентов, Комиссаржевская оттенила в своей «маленькой, безвестной героине» не ее будничные страдания, а ее «душевную высоту» и «созидающее жизненное начало»{141}.

Таким же человеческим характером наделила Комиссаржевская свою непокорную Марикку в «Огнях Ивановой ночи», Магду в «Родине». И с особой силой и блеском он проявился в ее Норе и в Варваре Михайловне — героине горьковских «Дачников».

Во внешнем облике девушек и женщин Комиссаржевской не было ничего героического. Тщедушные и хрупкие, с природной грацией жестов и движений, с негромкой речью (Комиссаржевская превосходно владела искусством «полутонов», как писали о ней рецензенты всех лагерей) — эти обаятельные существа, слабые и незащищенные, вызывали у зрителей глубокое сочувствие, нежность, желание охранить их от жизненных невзгод. Но эти героини Комиссаржевской, казавшиеся такими беззащитными по своему внешнему облику, были людьми духовно сильными. Они, как чеховская Нина, действительно не боялись жизни и шли ей навстречу с открытым забралом.

Этот контраст между хрупкостью, нежностью героинь Комиссаржевской и их духовной стойкостью, необычайным душевным бесстрашием поражал современников Комиссаржевской и составлял тайну того обаяния, той власти, какую она имела над публикой.

С этим человеческим характером героинь Комиссаржевской связана еще одна существенная черта, один оттенок в их психологии, которого мы не находим на этот раз у персонажей Чехова.

Чеховские люди жили для будущего, веря и надеясь, что человечество создаст для себя прекрасную жизнь на земле. Но они знали, что это будущее придет не сегодня и даже не завтра и что придет оно к людям ценой их страданий и великого труда. «Умей нести свой крест и веруй» — эти слова Нины Заречной составляют пафос почти всех персонажей Чехова его последнего десятилетия.

Героини Комиссаржевской тоже верили в прекрасное будущее всего человечества. Но они были нетерпеливы. Для них оно должно было прийти сегодня. Они не умели ждать, так же как не умели ждать молодые современники Комиссаржевской, которые в разгар революционных событий 1904 – 1905 годов возбужденной толпой наполняли ее театр. «Подайте мне мое королевство, строитель! Королевство на стол!» — говорила Комиссаржевская со сцены вместе со своей Гильдой из драмы Ибсена. И зрительный зал гремел несмолкаемыми аплодисментами в ответ на эту формулу гражданского и духовного максимализма.

Эти слова не были для Комиссаржевской красивой театральной фразой. Они выражали ее собственное жизненное и творческое кредо, которое она исповедовала со страстной убежденностью.

Людям нашей эпохи, освободившимся от многих иллюзий прошлого ценой небывалых исторических испытаний, может показаться невероятной степень духовного максимализма, владевшего Комиссаржевской, и не только ею одной! Так же как ибсеновская героиня, она твердо верила, что самые смелые, самые дерзкие ее чаяния и надежды могут осуществиться мгновенно, по какому-то одному найденному магическому слову, что мир на ее глазах изменится до неузнаваемости, примет идеальные, небывало гармонические формы. По рассказам близких ей людей, Комиссаржевская была убеждена, что в ней живет такое магическое, еще не высказанное ею слово, которое осветит «самые корни жизни» и сразу же «изменит всю жизнь на земле»{142}. И она мучилась, что еще не находила в своей душе Последних окончательных