– Во имя отца, сына и святого духа… Аминь! – перекрестив, сунул ей руку поп.

– Спасибо, батюшка! – неловко припала она к пухлой руке.

Вечером к ним с трехлетним малышом на руках прибежала Вера. Отливаясь молочной материнской полнотой, она воскликнула, обнимая Наташу:

– А ты все такая же красавица!

Часов в восемь позвонила Мария и захотела знать, почему, придя кормить кошку, она обнаружила в квартире следы пребывания ее хозяйки. Наташа почти весело пояснила, что она немножко поссорилась с женихом, но что это дело временное и что завтра она будет дома.

Ночь она провела в их с Володей кровати и, засыпая, долго ворочалась и вздыхала. К счастью, призрак, всю ночь просидевший у ее изголовья, за все время ни разу ее не коснулся.

Наутро в первой половине дня они все вместе посетили могилу, и перед уходом она, глядя на Володину фотографию, произнесла про себя:

«Прощай, Володенька, и прости – больше я к тебе не приду: мне нужно жить дальше…»

Распрощавшись с его родителями теперь уже, кажется, навсегда, она тронулась в обратный путь – через изумрудные карельские холмы, сквозь густо-зеленую в желтых мазках природу, похожую на черноволосую матрону с первыми признаками седины. Весь путь воодушевление не покидало ее.

«Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо!» – твердила она, собираясь позвонить жениху, что называется, с порога. Он услышит в ее голосе искреннюю искупительную дрожь и все поймет. Он обязательно все поймет и простит, мерещилось ей. Ах, каким прекрасным, каким бурным будет их воссоединение, думалось ей. «Прости меня, Димочка!» – скажет она. «Прости меня, Наташенька!» – ответит он, и очистительная, светлая влага покаяния прольется из их глаз.

В город вернулись отдохнувшие ветра. Они с воодушевлением носились по улицам, толкались на площадях и скверах, дружески трепали высокие липы и тополя, проверяли чердаки и крыши, громко хлопали дверьми, находя перемены, взвывали «Вау!» Когда она добралась, наконец, до дома и взялась за телефон, вся ее решимость внезапно испарилась. Что нового скажет она, кроме того, что уже сказала? Что нового скажет он, кроме того, что уже сказал? Наутро она и вовсе подумала:

«Если бы все было так просто – побывала на могиле и вылечилась!»

Батюшка прав – все дело в ней самой, и ей решать, кого любить, а кого нет. А любить она, к счастью ли, к сожалению ли, может только мужчин определенного типа, и жених ее ни с какой стороны под этот тип не подходит. Вернее, его любви, нежности и заботы недостаточно, чтобы занять место в ее сердце. Ее вредному, разборчивому сердцу нужны не только дары, но еще отмычка в виде внешнего образа. И получается, что все ее попытки полюбить жениха – не что иное, как насилие над собой, а значит, жених прав, когда твердит, что он не тот, кто ей нужен.

Выходит, чтобы оплодотворить тезис счастливой практикой, чтобы любить и быть любимой ей не хватает самой малости – второго Володи! Предположим, она отнесется к этому серьезно и предпримет хорошо оплаченные поиски человека, похожего на него (даже странно, как она не подумала об этом раньше!). Но даже если она поднимет на ноги все брачные конторы мира и найдет его физическую копию, это будет человек заданной потребительской ценности – этакий польщенный ее поклонением идол, о ноги которого она, закрыв глаза, станет тереться, как кошка. Только вот чем он будет ее кормить?

Можно предположить, что при самом удачном стечении обстоятельств и с помощью изнемогающего воображения она какое-то время будет счастлива, но потом неизбежные несовпадения эрзаца с эталоном заставят ее морщить нос, а там недалеко и до разочарования, как это случилось с ней несколько дней назад. Невообразимые перипетии, которые ждут ее на этом пути, могли бы стать сюжетом дамского романа, где, как известно, все возможно и все хорошо кончается, но не маяком для ее тридцатипятилетней бездетной яхты. Уж если она не сподобилась сделать этого раньше, то теперь, когда ей нужно торопиться, и вовсе поздно. Не практичнее ли иметь рядом с собой того, кто любит ее так же, как Володя и в этом смысле является его двойником? Такого, как ее жених, например? Безусловно, после Володи он – лучший.

Почему-то она была уверена, что вернуть его не составит труда, что он ее по-прежнему любит, и что стоит ей как следует покаяться, он обязательно вернется. Наташе казалось, что теперь, разоблачив свою ахиллесову пяту, ей будет легко избегать коварных приемов, способных оторвать ее от земли. Тогда что мешает ей позвонить первой? Не спеша искать его великодушия, она говорила себе:

«Да, я виновата. Но он тоже виноват – нельзя быть безвольной игрушкой обстоятельств и отказываться от любимой женщины из-за сомнительного прекраснодушия. Тоже мне, князь Мышкин нашелся!»

Иными словами, ее загробная психотерапия ничего не добавила к недостающей массе темной материи ее любви, а лишь еще более искривила то порочное пространство, в котором она находилась и вырваться из которого так желала. В таком состоянии она появилась в понедельник на работе и зажила давно забытой беспризорной жизнью.

А между тем со всех сторон возбуждался интерес к ее новому положению. Сначала Ирина Львовна простодушно удивилась, почему Дмитрий Константинович давно у них не появляется. Под молчаливыми взглядами Марии и Дины, знакомыми с делом в общих чертах, ей пришлось сослаться на его занятость. Затем Юлька с Московского проспекта, которую Наташа в качестве доброго гения их знакомства еще весной представила жениху, раскусила ее, заметив, что подруга снова села за руль «Туарега».

– А где жених? Почему перестал заезжать за тобой? – невинно спросила она.

Наташины объяснения были всего лишь правдоподобны, а ушлую Юльку не проведешь, и вот уже Феноменко, зазвав ее в кабинет, поинтересовался:

– Что у тебя с женихом? Неужели расстались?

– Не расстались, а поссорились! Чувствуешь разницу? – раздраженно отозвалась она.

– Извини, мне жаль, что у тебя опять проблемы… – покладисто отступил он. Ее раздражение сказало ему больше, чем слова.

– У меня нет проблем! – сказала она с расстановкой. – А тебе, я вижу, поездка в Париж очень понравилась!

Появившись в бюро, она тут же заметила изменения в поведении Лидии: из Парижа та привезла прогрессирующее нахальство и потрескивающее самодовольное излучение, которое теперь словно накипь покрывало ее ауру.

– Ты же знаешь – в Париже мне хорошо только с тобой, – сухо ответил он.

Через две недели первая боль утихла и наступила фаза ортодоксального замешательства – это когда светлые чувства, опамятовшись, торопятся освободить душевное пространство от залежей критического мусора, чтобы воздвигнуть на их месте памятник неистовой вере, раздирающей пасть сомнениям. Три соломинки – ее незамедлительное возвращение, смиренный, пропитанный виной, как вишневым сиропом тон и невозвращенное кольцо теперь воодушевляли его, подталкивая к поиску аварийного выхода из тупика добровольного отречения. Без сомнения, их нынешняя размолвка была куда отчаянней январской, и если в прошлый раз, исчерпав негодование, он с легким сердцем взял курс на примирение, то в этот раз все было слишком серьезно. Он восстанавливал ход окаянных событий, сопоставлял ее слова, интонации, прислушивался к ее молчанию и находил на всем явные следы растерянности и недоговоренности.