Вечером за ужином, потягивая фряжское вино, Алексей Михайлович вспомнил, что на Красном было, спросил Трубецкого:

— А чего это, князь, у тебя по Первопрестольной сибирские казаки болтаются? Один ко мне в ноги бросился, а уж так зело конопат, просто чудо!

— Мы ему уже добавили конопатин на заднее место! — ответил князь. — Прости, государь, не доглядел. Больше подобного не будет. Все теперь у меня сидят надежно, накажу, чтоб никого без дела до Москвы не пускали.

— А что Гришка Плещеев на Осипа Щербатого заявил?

— Пустое. Князь на тыщи верст хозяин. Тут что-нибудь к рукам да прилипнет. Да кто без греха? В кого камень бросить? А Гришку в Москву не стану вызывать на допрос, сие опасно. Его дядюшку еще народ не забыл. Я отписал, чтобы Гришку там на месте допрашивали. И я Волынскому не верю, посему отправляю в Томский своих людей для расспросного дела.

Царь заговорил о других делах: о Литве, Ливонии, Польше. Далекая Сибирь тут же была забыта.

А казаки-посланники томились в московском подвале тюремном. Раздобыли клочок бумаги да кисточку с чернилом, Тишка отписал в Томский об их несчастном положении. Долго это письмо волоклось до Томского с разными обозами и караванами. Но дошло. Честный человек взялся его доставить. Из сибирских купцов был сам.

И вот на томском градском кругу брат запоротого в московской тюрьме Кузьки Мухосрана, Васька, читал:

— Били мы челом боярину Трубецкому, да он челобитные до царя не довел, а нас в узилище упрятал. Кузька один к царю пробился, так забит за то до смерти.

В темнице сей за правду стоим, хоть государь всех перевешать сказал бы. А вам, братцы, стоять с нами заодно, вы нас, братцы атаманы, не покиньте. Затем, господа наши, много челом бьем, здравствуйте во Христе…

Голос Васьки дрожал, слезы накатывались на глаза, а ведь не баба! Эх, порубить бы этого Осипа на куски!

Новый воевода Волынский занял Осиповы хоромы, а Осипу выделил избу на лугу. Осип не хотел туда поселяться: неогороженная изба и соседей близко нет. А Волынский и сказал, что изба большая, у Осипа холопов полно, сам воин изрядный, чего же ему бояться?

И темными осенними ночами подкрадывался Васька Мухосран с дружками к избе этой, да бросали на крышу избы зажженные факелы, да кричали:

— Зажарим, аки гуся!

Кидали в окна каменья, палки, били в барабанные лукошки и исчезали во тьме.

Григорий сидел хорошо в тюрьме. Он лежал на пышной лежанке, возле него стоял жбан с вином, он курил кальян колмацкой, двое крестьян, попавших в тюрьму за недоимки с царевой десятины, чесали Григорию пятки, искали вшей в его густых кудрях. И попробовали бы они этого не делать!

Однажды Григория вызвали к Волынскому. Он свел его очи в очи с Осипом и просил повторить извет. Григорий сказал:

— Чего я буду с этим боровом препираться? Он много чего воровал против государя нашего. Но прямых улик у меня нет. Извет кричал, чтобы из тюрьмы освободиться. Где это видано, таких людей, как я, в тюрьме держать?

Волынский смотрел на него с интересом. Вот что бывает. Знатных людей отпрыск, а вот…

Осип много наговорил про злодейства Плещеева и был отпущен. А Григорий сказал Волынскому:

— Ты бы, Михайло Петрович, сделал бы какое послабление. У меня в посадах два дома без пригляда. А мне не дают даже в баню сходить. И чего холопы приносят, не всегда мне охрана передает. И поговорить ни с кем не дают, будто я государю нашему изменник какой! Да я за него кровь проливал, и еще пролить готов в любую минуту.

Волынский, пользуясь тем, что были в канцелярии одни, сказал:

— И за мной глаза есть. Отпускать из тюрьмы в баню — не могу, а вот, чтобы к тебе холопов с едой и одеждой пропускали — распоряжусь. Посиди, пока город у Осипа приму. А тогда отправим тебя от греха подальше в Якутск, с сохранением чина, имущества. В Москву отпишем: наказан, сослан. А тебе — какая разница? В Якутске, я думаю, тебе и жить легче будет. Чем дальше от Москвы, тем догляда меньше. И ведь лучше — в пучину, чем в кручину? Правильно?

— Твоя истина, Михаил Петрович! А еще говорят: в воде — черти, в земле — черви, в лесу — сучки, в городе — крючки, а для старой бабы и на печи ухабы. В Якутск так в Якутск!

Тюремщикам было сказано, чтобы сильно Григория не ожесточали.

Вскоре Бадубайка с Галией и Васькой-Томасом принесли в тюрьму корзины с вином, едой и одежей. Григорию дозволили говорить с друзьями в тюремном дворе.

Бадубайка чокнулся с Галией оловянным стаканчиком, выпил, перевел дух и кивнул в сторону Галин, на руках которой был ребенок:

— Галия родила мальчика и говорит, что этот — от тебя. И, похоже, что ваш урусский бог распорядился, чтобы у тебя был сын. Со многими спала, но мальчик — твой. Пока это лунный серп на ущербе, но видно, что есть на нем твоя печать.

Григорий сперва даже не понял — о чем речь. Потом задумался. Сын? От басурманки? Так вот посидишь еще в тюрьме, а выйдешь и тебя окружат многочисленные внуки.

Галия смотрела смущенно. Отводила глаза. На всякий случай сказал:

— Окрестись у Бориса сама, да младенца окрести. Учи его говорить по-русски. А там видно будет.

Когда пришла пора прощаться, Григорий дал наказ:

— Собирайте дорожные сумы для Бадубайки и для меня, как выйду отсюда, мы с Бадубаем отправимся в дальнюю дорогу. А всеми холопами и всем имуществом поручу руководить Ваське-Томасу. Такой вам пока мой сказ…

Волынский приказал освободить Григория как раз в тот день, когда отправлялся в Якутск караван с бухарскими и прочими купцами в сопровождении казаков.

Когда Григорий шел из канцелярии в Уржатку, снова встретились ему старцы Петр и Максим. Сквозь порванные одежки проглядывали их худые и задубелые телеса, но старцы вроде бы не мерзли. Споткнувшись о натянутую ими веревку. Григорий спросил:

— Не холодно ли вам, отцы?

— Холод бывает не от одежки, а от сердца, — отвечал Максим.

— Мы читаем холод в твоем сердце, — добавил Петр, — а это хуже, чем синяя кожа. Одет ты тепло, а на душе у тебя холодно. Зайди в нашу пещеру, погрейся.

Григорий шагнул вслед за старцами в их логово, пригнувшись, чтобы не расшибить лоб. Пещера уходила далеко во тьму, малый костерок едва освещал наросшие на камень желтые сосулины. В янтаре сосулин Григорий увидел свое перевернутое отражение, он, маленький и далекий, шагал вдаль и уменьшался.

Григорий протянул руку к сосульке, мимо него проскочила черная кошка, рука Григория скользнула по ее хребту, и раздался чуть слышный треск и несколько синих искр выскочило из-под ладони.

— Что ты? — спросил его Петр.

— Вроде бы кошка была?

— Нет, брат, — сказал Петр, — в этой пещере нет никакой живности, кроме летучих мышей, да и те теперь не летают, у них спячка. Почудилось тебе, в нашей пещере каждому что-нибудь чудится…