– Поздравляем! – прокричали маски женскими голосами.

– Римские свечи! – взвыл Виски в восторге, – Спасибо! Но как это…

Пара на скамейке повернулась к ним и во все глаза смотрела на высокий мощный салют, в россыпях искр которого стало заметно темнее. Беке нервно рассмеялась, оглядываясь.

Две следующие фигуры чуть подкатились к ним, и первая, сделав неуловимое движение, выбросила факел над головой, а вторая, сделав такое же неуловимое движение, направила свой факел точно в лицо Виски.

Мощный вал гудящего газового пламени, ревя, поглотил его целиком.

Беке отнесло в сторону: он ли оттолкнул её? Сила ли газовой под давлением струи огня?

Полыхающий Виски обеими руками попытался закрыть голову, но было уже трудно понять движения пламени в форме человека.

Не помня себя, дико кричала Беке, визжали фигуры под масками, страшно звала кого-то девушка с белыми волосами, истерично откидывая с глаз руки лохматого парня, который пытался не дать ей смотреть. Выли полицейские сирены. Через газон к ним со всех сторон бежали люди. Рывками приближался чернокожий парень в строгом костюме, он кричал что-то в телефон.

Взорвалась бутылка с шампанским, осколки брызнули во все стороны. Беке обнаружила, что, до боли размахиваясь, нелепо швыряет в маску, испепеляющую Виски, хрупкие бокалы для шампанского.

Одна из масок изо всей силы размахнула свой факел и ударила по спине продолжающую казнь фигуру. Та обернулась, отблеск огня красной волной прошёл по всем светоотражающим поверхностям её огнеупорного наряда. Но, посчитав фигуру на роликах несерьёзным противником, она резко повернула свой газовый мини-ган на приблизившегося парня в чёрном костюме.

– Стоять! Две тысячи градусов!

Он отпрянул и поднял руки вверх и перед собой, успокаивая и останавливая её. Нервное движение головой влево показало, куда фигура собирается сорваться. Она отшвырнула орудие убийства и сделала движение, сгруппировавшись к бегу. В эту секунду на неё рухнул всем телом один из мужчин, прибежавших вместе с парнем в костюме. То, как они заломили фигуре руки, не оставляло сомнений в их профессии.

Слева от выхода из парка раздался рёв срывающегося с места мотоцикла, и сообщник умчался без преступницы.

– Помогите! – Крикнула Беке, в панике, на цыпочках, суетливо топчась вокруг лежащего ничком Виски, нелепо сжимая и разжимая ладони.

Кто-то уже вызывал скорую с нескольких телефонов, вокруг стало очень много людей, вой сирен разрывал мозг.

– В сторону, мадам. – Полицейские в штатском осторожно перевернули тело Виски на спину.

Беке парализовало страхом, но она переставила ноги и опустилась на колени рядом с ним.

Огонь сжёг волосы, брови, губы, кожу на лице и шее и взорвал правый глаз, вместо которого теперь на поблёскивающем чёрном слое копоти сплошного ожога вместо лица зияла обугленная яичница с белой фарфоровой роговицей. Второй глаз был прикрыт чёрным тоненьким веком.

– Без сознания. Хорошо бы ему и до приезда скорой быть без сознания, – сказал парень, один из перевернувших Виски на спину.

Она беззвучно заплакала, жуя рот. Хотелось царапать себе лицо, и она с трудом удерживала себя от этого. Хочу, чтобы было больно мне, тоже хочу обморок.

Смотреть на него было невозможно, а не смотреть нельзя.

Она на коленках подползла поближе, и Виски открыл глаз.

Беке в панике оглянулась, ища помощи, но врачей ещё не было, и Беке пискнула:

– Я тут!

Он очень медленно дышал, каждый вдох давался ему усилием и болью, словно он вдыхал камни или землю. Она попыталась взять его за руку, но он содрогнулся всем телом, и, опустив взгляд, она увидела, что схватилась за практически голую, желтоватую кость, сияющую из чёрного, пузырящегося пластика, в который превратилась его кисть.

– Не буду! He буду! Сейчас приедет скорая! – шептала она в обугленное ухо без мочки.

Тёмно-серый пуловер, надетый им на прогулку, вечный шарфик как-то фрагментарно спеклись и расплавились на нём: рукава есть, а груди нет, груди нет, а резинка пояса есть – и полуголый, чернокожий, покрытый какими-то наполненными парафином пузырями Виски, распростёртый под тихим вечерним небом в сгущающейся тьме, казался ей совершенно невозможным, казался чем-то, чего не может быть. Неожиданно он всем телом напрягся, и ей показалось, что он хочет сесть.

– Не шевелись! Не шевелись! – закричала Беке. И только по тому, как он послушно замер, вытянувшись, память швырнула ей в мозг напоминание: кто знает, может быть, сейчас пятилетний Бернар Висковски снова лежит под несущимся над ним поездом.

Внутренней собой она понимала, что в это ухо должна сказать сейчас что-то совершенно другое, а не загораживаться милостивой для неё ложью о скором приезде скорой. Не должна прятаться за лживые слова и так оставлять его совсем одного перед смертью, уже в её, смерти, присутствии. Он и так сейчас абсолютно один перед её лицом.

Не оставляй его, ты.

– Мне, – прошептали непослушные сожжённые губы, и Беке вытянулась на коленках в струнку над ним, прислушиваясь к едва слышным, искажённым травмами звукам. – Мне будет тебя не хватать.

Когда удерживаешь рыдания, это как рвота обратно.

Наверное, это она и должна была сказать:

– Это мне будет тебя не хватать! Я даже не знала, что мне будет так тебя не хватать!

И Беке приготовилась произнести эту ставшую очевидной правду.

Она подняла на него взгляд и увидела довольную, скошенную набок улыбку на задранном вверх лице: на чёрном ожоге белели длинные старые зубы, «как у осла» – как гордо говорил он сам. Какая дура, зачем я не сказала ему раньше?

– Время смерти двадцать пятьдесят, – услышала она голос совсем рядом с собой.

Приехала скорая помощь, но Виски помочь было уже нельзя.

Появились вызванные полицией криминалисты, и троица в белых комбинезонах сомнамбулически медленно и осторожно переступала ногами в бахилах, как первые космонавты по Луне.

В прострации Беке вдруг поняла, как смертельно она устала и как она вымотана. Пудовые руки и ноги, пудовые глаза, пудовая голова. Пудовый язык хотел вывалиться из колокола её гудящей башки и висеть снаружи. И если бы тело Виски не стали перекладывать на носилки, накрывать с головой и уносить, ах как бы она сейчас вытянулась вдоль него, прижалась бы к нему и наконец бы выспалась рядом с ним.

Спала бы всю зиму рядом с ним.

И весну.

И всегда.

Карусель в день исчезновения как бы перестаёт здесь быть. Она не то чтобы куда-то девается, нет, просто и взрослые и дети, кроме только тех, для кого она в этот день предназначена, – остальные словно бы забывают, что в парке последние двести лет есть карусель с лошадками и уточкой.